Государева Тайна

Васильев Борис Львович

А битву на реке Ворскле помнишь? Разгромили тогда татары литовцев, и великий князь их Витовт в леса бежал. Три дня один бродил по чащобам, пока вольного казака Мансура не встретил. Спас его вольный казак, за что получил от Витовта урочище Глину и титул княжеский.

— О матери моей вспомнил? О Елене Глинской?

— О ней, государь, ее предок Мансур Витовта спас. А был тот

Мансур сыном Мамая проклятого, которого пращур твой Дмитрий Донской на поле Куликовом за великие злодейства покарал. Вот и породнились кровушки победителя да побежденного, русского да татарина. И битву свою Куликовскую в душе твоей продолжают. То один верх возьмет, то другой; а ты маешься, что братца настичь не можешь. Так успокойся, изгони страх из души своей. Отрекся брат твой от жизни мирской и ничем тебе не угрожает. Блаженному многое открыто, государь.

— Стало быть, ты...

— Я сегодня Богу душу отдам. А как отлетит душа пред очи Его, зови кузнеца да броню мою с тела сыми.

— А что под броней?

—| А под броней то, что никому, кроме тебя, видеть не надобно.

— Ладонка какая? Или знак?

Улыбнулся Василий с трудом великим.

— Не помнишь ты, Иван, боли своей младенческой. А я — помню.

— Боли?

— Когда Шемяка великого князя Василия Темного с паперти Троицкого собора умыкнул и замятия началась братоубийственная, порешили ревнители закона мету на потомков его ставить, чтоб подмены не было. О том немногие знали, но знаки ставили. Крестильный

крестик раскалят до белого каления и прижмут младенцу к груди, где сердце.

— Кузнеца!.. — страшно закричал царь Иван, вскакивая.

— Погоди, брат...

Но кузнец уже вошел. Сорвали рубаху с умирающего, а он еще улыбался, еще просил тихо:

— Погоди, брат. Дай душе отлететь...

— Ожерелок руби ему, ожерелок!.. — не слыша шепота, не видя улыбки, кричал Грозный.

— На живом?.. — ахнул кузнец.

— Руби!

— Прибьем ведь...

— Велю!..

Наставил кузнец зубило, стал бить по нему молотком, а ожерелок гнулся, не перерубаясь, а прогибаясь только. Прогибы его вонзались в горло, страшно хрипел Блаженный, задыхаясь, а кузнец, озверев уже, все бил

да бил. Кровь текла, пена кровавая...

— Бей!..

— Не рубится он...

— Бей! Велю!..

Лопнул наконец ожерелок панциря уже на мертвом. Уже на забитом и задушенном, уже на отошедшем в мир иной в муках нечеловеческих. Сорвали панцирь, и сквозь кровь, всю грудь залившую, увидел Грозный той же кровью окрашенный крестик на левой груди брата своего. Там, где сердце.

— Знак, вроде?.. — удивился кузнец.

— Что?..

Выхватил Иван Васильевич кинжал из-под рясы, ударил наотмашь. И рухнул кузнец. И заголосила Акулина вдруг, а Грозный отшвырнул кинжал окровавленный и побежал, ее оттолкнув.

За ним Малюта с охраной гнался, да быстро больно бежал государь всея Руси. До ближайшей церкви.

— Не пускать никого!.. Не пускать!..

Два дня стража никого в ту церковь не допускала. Даже попов. А народ кругом стоял, в безмолвии вой слушая. Два дня вой тот из темной церкви доносился...

А на третий день царь Иван Васильевич Грозный из церкви вышел. Черный, как головня, с глазами горящими.

— Блаженного схоронили?

— Отпевают, — сказал Малюта.

— Где?

— В церкви соседней.

— Веди.

Широко шагал государь: охрана еле поспевала народ на пути его расталкивать. Но споткнулся Божиим помыслом и на отпевание опоздал.

— В храме Покрова, что на Рву, хоронить велю.

В самом храме.

И первым плечо под домовину подставил.

Долог был путь до храма Покрова. Менялись те, что гроб несли, но Грозный царь нес его бессменно. В придел внес, гроб опустил и рухнул перед ним на колени...

И по сей день сияют луковки храма Покрова Пресвятой Богородицы, давно уж названного храмом Василия Блаженного. И любуются им и москвичи, и гости столицы, и дети, и взрослые, христиане и магометане, иудеи и буддисты, истово верующие и неистово отрицающие. Одухотворенная красота всех равняет и всех поднимает.

Одно слово: лепота.

Поклонитесь ей. Низко поклонитесь светлой душе Блаженного всея Москвы.

Вечная память...