Государевы конюхи
Шрифт:
Сопротивляться было бесполезно.
Данила появился на конюшнях грязный, как прах, и голодный, как волк. Они таки заблудились с Настасьей в земляных норах. Когда выбрались из ловушки, визг и шум борьбы слышались совсем близко, и первое, что пришло на ум, — нечистая сила кого-то дерет. Мало ли, где у нее в Москве пристанище? Может статься, и под Кремлем — охраняют какие-нибудь сатанаилы закопанный сундук с золотом и чинят расправу над дураком, что полез тот сундук добывать.
Проплутали
Дед Акишев не спал, возился в шорной и, услышав возню у водогрейного очага, взял вилы и пошел глядеть, кто там балуется. В очаге оставалось еще довольно теплой воды, Данила зачерпнул ведерко и старательно оттирал лицо и руки.
— Где ж тебя носило, чадище-исчадище?! — воскликнул дед. — И чей это на тебе кафтан?
— Ох, Назарий Петрович, не спрашивай…
— Ты где так извозился?
Данила утерся рукавом и вздохнул.
— А что, Назарий Петрович, ты на конюшнях уж полвека живешь, ты все знаешь — тут нечистая сила не водится?
— Нечистая сила? А где она тебе являлась? В каком образе? Тимофею вон голая женка мерещилась, — сообщил дед. — Насилу отвадили. Попа звали молебен служить, конюшни святить. Тебя тоже девки допекли?
— Нет, иное.
— Да говори ты толком!
— Визжало что-то под землей, возилось, словно беси воевали, — туманно отвечал Данила.
— Тьфу, я-то думал! — разочарованно воскликнул дед. — Не беси это, а барсуки.
— Какие еще барсуки?
— Такие, что под Кремлем норы роют. Зверь невелик, морда забавная, увалень. Они, бывает, ночью наружу выходят, я их видал. Шуба темная, едва и углядишь.
— Что ж они тут, посреди города, поселились? — спросил ошарашенный Данила.
— А чего ж им тут не жить? Они норы роют, им под Кремлем привольно. Едят мелкую живность, а у нас тут мышей — сам знаешь, особливо у Житного двора. Так коты поверху охотятся, а барсучишки — те под землей. Одно плохо — на зиму спать ложатся, как медведи.
— И выходят наружу? — переспросил Данила.
— Выходят, у них уж места есть. Они умные, в кустах прячутся.
— А человек может барсучьей норой проползти?
— Вряд ли. Хотя вылезть в барсучью дыру может, коли рыхлую землю разгребет. Да ты что, в охотники собрался? Не дури, барсучий мех не в цене, грубый. Откуда там, под землей, хорошему быть?
— Не может быть, чтобы барсуки такой шум подняли…
— Они еще почище шумят — когда у них гон. Это тебе еще повезло… Погоди-ка, дитятко! Где это ты барсуков слушал?
Данила смутился.
— Ты куда лазил?
Ответить было нечего.
— Откуда ты такой чумазый приплелся, да еще и барсуки там орали? — продолжал допытываться дед.
— Я не своей волей, — пробормотал, краснея до ушей, Данила. — Это Башмаков велел…
— Башмаков тебе велел под землю лазить? Ох, Данила! Выбрось из головы эту дурь. И я был молод, и мне знать хотелось, что там. Да только ничего там нет, одни норы, иная белокаменная, иная кирпичом выложена. А иная, запомни это, на соплях держится. Вот рухнет тебе на дурную голову! И без покаяния на тот свет пойдешь! Кто тебя отмаливать будет? Один ты!
Дед разворчался, вспомнил некстати, что Данила давно не причащался, а какое давно — на Страстную неделю все исповедались и причастились, и он тоже. Сам-то дед постоянно в церковь ходит, и коли его поблизости нет, уж известно, где искать — в храме Рождества Иоанна Предтечи, что в Боровицких воротах. От конюшен близко, служат там необременительно, не по пять часов отстаивать, деда Акишева в храме знают и уважают. Оттуда он и просфорки приносит, велит утром натощак есть и святой водицей запивать.
Дед проповедовал, а Данила благоразумно помалкивал. Так и вышло, что дед забыл, с чего началось, и погнал Данилу в его каморку — спать. Это было самое разумное, парень улегся, думал — закроет глаза и обретет блаженство, ан нет!
Настасья не шла из ума, из памяти!
Все было не так…
Он позволил ей потащить себя в подземелье не только потому, что дьяк в государевом имени Башмаков велел выпытать у нее правду о княжиче Обнорском. Во-первых, он не мог отступить — она бы сочла его трусом! Во-вторых, он знал, что там они будут наедине…
Или наоборот? Главное — остаться с ней наедине, хоть под землей, в сырых и холодных норах! А ее мнение об его отваге или же трусости — второстепенно?
Данила не знал. Все же он оставался шляхтичем, он все еще ощущал свою принадлежность к русской шляхте Орши, он помнил латынь и уроки сабельного боя, он мог худо-бедно объясниться по-польски. То есть не уронить своей чести перед шальной девкой — это было наиважнейшее. Допустим, чести не уронил, хотя и струхнул изрядно от барсучьих воплей…
Они столько времени провели там наедине! И — ничего… Даже того волнения, с которым она говорила ему зимней ночью о невозможности быть вместе, не было. Она просто взяла его с собой, как взяла бы Филатку или Лучку, чтобы деловито обшарить подземелье. А для чего — так и не проболталась.
Что-то изменилось в Настасье… и в ее отношении к Даниле…
Он и не желал себе признаваться, и чувствовал — был миг, когда Настасья ему принадлежала душой и почти что телом, был — да упущен безвозвратно! А почему — лишь Господу ведомо.