Государственный палач

Сибирцев Сергей Юрьевич

А Герасим Львович, вдовец с мягким старушечьим благим личиком, – он занимает однокомнатную секцию, – еще год назад, выгуливая в ночь свою общипанную болонку, едучи со мною в кабине лифта, несколько приглушенно конфиденциально поведал:

– Вы знаете, молодой человек, я ведь… Я ведь все думаю и думаю… Нужно все-таки уничтожить красно-коричневое племя, это без сомнения. Я ведь ночей не сплю. Я так надеялся на наше молодое, красивое, энергичное правительство… Ну ответьте мне, старому демократу, ну почему не сбросили на Дом Советов маленькую нейтронную бомбу? И зданьице не повреждено, и заразы красно-коричневой нет. Как было бы славно! Не догадались, паршивцы! Струсили! Я ведь, молодой человек,

письмо заказное отправил в правительство. В письме я решительно требую главарям октябрьского советского мятежа еще до суда отрубить руки по плечи и кастрировать – и чтоб непременно жили. До казни. А казнь показывать по главному российскому каналу. А еще лучше – все каналы задействовать. Я ведь тоже думаю! О правах человека – думаю!

Я, преданно глядя в старушечьи глаза вдовца, со всей значительностью в голосе молвил:

– Вам, как бывшему освобожденному партсекретарю, я бы доверил это партийное задание. Кастрация противника наверняка подавит его морально. Герасим Львович, я целиком и полностью солидарен с вашей демократической концепцией в отношении нейтрализации и стерилизации. Я буду иметь вас в виду!

Вдовца демократа весьма тронула моя прочувствованная соседская речь. Тронула так, что исторгла из его мешочков-глаз мутную слезу цвета свекольного самогона и, похоже, с тем же непереносимым милейшим ароматом.

Я же тогда спешил на работу, спешил в нашу частную фирму – для производственных операций мы арендовали роскошную, в сталинском ампире, двухкомнатную квартиру неподалеку от нашей штаб-квартиры, нашего семейного очага.

Меня ждало Лицо. У Лица возникли какие-то специфические сложности. Ему необходимо было мое присутствие.

По телефонному спецзвонку жены я спешил на фирму. Я несколько недоумевал срочному вызову именитого Гостя. Правда, по коду-разговору с любимой супругой уяснил, что высокий посетитель нуждается в особых утехах, он как бы ненавязчиво требует мужчину…

* * *

Да, тот поздний прошлогодний вечер, та весело ужасная долгая ночь, видимо, стоят того, чтобы вспомнить, восстановить их более обстоятельно и неспешно. Вновь пережить те кошмарные счастливые ночные часы. И наконец-то принять окончательное, единственно верное решение, еще раз проверив его своим единственно порядочным и ответственным органом – сердцем своим.

Этюд четвертый

Я спешил тогда на фирму совсем в нерабочем настроении. Вместо того чтобы настроить себя на соответствующую значительную волну – ведь предстоял обстоятельный разговор с государственным Лицом (почти моим коллегой по ночному Ордену), – мои мысли носились в каких-то невообразимо былинных годах, в них я жил в возрасте самом цыплячьем…

Дело в том, что в свободное от службы время я предаюсь самым интеллигентским упражнениям – сочиняю детскую беллетристику и предлагаю в различные печатные органы. Что-то, в конце концов, публикуется, что-то возвращается, порою попросту теряется, что вполне естественно и даже оправданно, особенно если автор (то есть – я) куда-то запропастился, вместо того чтобы еженедельно досаждать вежливыми инквизиторскими телефонными напоминаниями о своей все еще живой особе.

В гонорарных ведомостях расписываюсь со всей дрожащей непосредственностью и милой б л а г о д а р н о с т ь ю, как добропорядочный профессиональный сочинитель, живущий исключительно на все те, даже незначительные, гонорарные крохи, которыми обязаны делиться со мною, автором издательские служащие, получающие за свою титаническую редакторскую службу сущие пустяки, да и то не всегда или мизерными частями, в связи с объективными (все время наступающая на пятки малограциозная

инфляция) обстоятельствами и полнейшим беспределом на издательском олимпе.

Впрочем, в некоторых мною весьма уважаемых и почитаемых литературных кругах мои сочинительские упражнения пришлись как бы даже ко двору, их выпускают в свет достаточно скоро и не корежат авторский стиль-текст редакторскими топорами-правками. Разумеется, и гонорар соответствующий званию как бы своего автора.

Несколько раз настоятельно просили фотографию, чтобы читатель удостоверился, что имеет дело со вполне живым и симпатичным молодым господином, носящим такие трогательно-изящные усы и бородку, такие умные, с печальной поволокой глаза…

К этим замечательным писательским глазам, усам и бородке овальное земское пенсне в хрупкой золотой оправе – и вылитый Антон Павлович Чехов, во всем своем благородном русском очаровании.

– Дмитрий Сергеевич, бросьте вы свою девичью таинственность! Чтоб завтра же явились ко мне с фотографией, слышите! Нас читает не непременно детский контингент, нас прежде всего читают родители. Родители желают знать своего любимого автора. Вы меня слышите, Дмитрий Сергеевич? Я понимаю автора, который имеет, которого природа обрекла носить внешность… Вот, пожалуйста, взгляните на это лицо. Этот человек стал гениальным сказочником. Да, да, это великий Андерсен. Так вот, даже ему я бы отсоветовала… Лицо даже необыкновенного сказочника не должно быть необыкновенно отталкивающим. Уж поверьте мне. Несите же!

Я верил, что Агриппина Силантьевна разбирается на профессиональном уровне в мужских физиономиях, достоинствах их и слабостях. Я предполагал, что приятные во всех отношениях мужчины являются истинной и естественной слабостью моей милой и эмоциональной редакторши. Я допускал, что и мою скромную во всех отношениях особу хотели бы видеть в несколько другой, более интимной, что ли, роли. И подразумевали за моей нескладной сдержанностью некоторое излишнее немужское кокетство, а возможно, и обыкновенную трусливость-оглядку.

Впрочем, я догадывался, что очаровательная, чрезвычайно сохранившаяся Агриппина Силантьевна подспудно имела на меня некоторые подпольные виды, разумеется, не принуждая скромника автора к сожительству, но вполне по-житейски тактично подталкивая мои конфузливые мысли в нужную, вполне естественную, проторенную менее почтительными предшественниками колею мужественных, так сказать, отправлений.

Пока человеческое существо мало-мальски живое, его всегда тянет к противоположному непознанному существу, – проворачивалась в моем мозгу тяжелая, очевиднейшая и, как всегда, новая, оригинальная мысль-аксиома.

Если бы только к противоположному, было бы не так страшно и омерзительно для нормального, неиспорченного сознания. Непременно тянет на партнера одного с тобой пола. И причем эта противоприродная любовная тяга тут же ставит тебя не в ряды отверженных, морально прокаженных, «опущенных», но в ряды особо утонченных, художественно обостренных господ…

Если ты творческая личность, ежели тебя всерьез принимают за творца, то тебе ничего другого не остается, как безоговорочно влиться в этот уже легализованный, творчески растущий и полно-сочно зреющий легион, которым по старинке все еще обозначается сексуальное меньшинство… Потому что некоторых полноправных легионеров несколько коробит, что они как бы жалкие меньшевики, в то время как они претендуют на чрезвычайные и полномочные роли большевиков. Других же легионеров как раз устраивает элитарная подоплека их сексуально-жизненной концепции, потому что они-то и есть элита землян, потому что они и только они посвящены в нечто, потому что они – Особый Верховный Орден, который и есть Верховное Правительство Земли…