Град Петра

Дружинин Владимир Николаевич

Потом буйство вспоминалось с горечью. Не смог он... Ничего с ней не вышло. Фроська снова приучала к себе. Он признался ей. Она нашла слова хорошие, целительные.

— Ты из всех мужиков мужик. Кто всех любит — никого не любит. Ты — по-настоящему...

Внезапно в райские амуры с Фроськой, словно бомба, — приказ царя. Явиться в армию, в некую Жолкву. Первая мысль — о медузе-немке. Не там ли свадьба?..

Местечко Жолква, избранное местом главной квартиры, в двадцати пяти вёрстах от Львова. У царя ни досуга, ни охоты объясняться с сыном. Ситуация на театре воины осложнилась — предательство Августа, сносившегося с Карлом ещё прошлой осенью, стало бесспорным. Фальшивый

союзник открыто на стороне врага. От польской короны отрёкся. Шведы в Варшаве, на троне фаворит Карла, шляхтич Лещинский [64] .

64

Лещинский Станислав (1677—1766) — король польский с 1704 г.; после поражения шведского короля Карла ХII изгнан из Польши во Францию, где получил титул герцога Лотарингского.

Разговор с Алексеем был короткий.

— Собака гадит, да землёй закидывает. Ты и этого не сумел.

Бить будет?

— Видели тебя в Суздале. Позор, соблазн для людей. Гадишь мне. Средь бела дня твоё непотребство.

Не прикоснулся. Нечто разлитое в самом воздухе принудило опуститься, сжаться. Извлекает из гортани слова, за которые исказнит себя потом.

— Этому тебя учат? Дьяконы-архидьяконы, крапивное семя...

Отцовская рука, огромная, пахнущая табаком, выпросталась из рукава, заслонила рябые плитки пола. Губы Алексея елозили по ней, чмокали по-детски.

— От дела к безделью льнёшь. За границу пошлю...

К немке? Нет, слава богу, для образования... Только не сейчас. Время трудное, сын должен помочь отцу. Понятно ли? Хочет ли исполнять свой долг честно?

Алексей готов обещать что угодно. Медуза-немка, страшное воплощение отцовской воли, отступила. Служба предстоит, служба, в офицерском градусе. Чрезвычайные поручения... Инструкции — от князя.

Князь теперь... Ловок же холоп! Князь милостью императора. Холопа забыть... Пожалуй, и он Суздалем ткнёт. Кто донёс? Люди видели. Схватить бы их, да кнутом... калёным железом...

Захлебнулся холодным ветром, откашлялся. Жолква после гонки из Москвы предстала будто впервые. Черепичные крыши — чередой с холма к реке, вороньи гнезда на голых деревьях, грязный предвесенний снег. Мужики в солдатских кафтанах, призванные не пахать, не сеять — стрелять и колоть.

У штабной хоромины — почтительная давка экипажей, наглые, сытые рожи форейторов. Алексей вошёл, скованный новой униформой, путами субординации, накинутыми снова. Меншиков встретил так, словно прежде были едва знакомы. Учтиво спросил о здоровье, больше ни о чём.

Тот Меншиков и не тот... Серебристый парик, высоко взбитый, увеличил голову непомерно, лицо в расщелине между прядями неулыбчивое, постаревшее. На зелёном кафтане кроме андреевского креста ещё один орден — верно, саксонский. Нет, не тот Меншиков, что за волосы драл когда-то и был то назойливо надменен, то балагурил, умасливал. Можно подумать — чудо совершил император.

Белые пальцы, унизанные перстнями, показывали на карте, где свои, где шведы. Куда пойдёт Карл, на Москву или на Украину, — не ясно. Врасплох не захватит. В Киеве государь-батюшка ещё в прошлом году основал каменную Печерскую крепость. Батюшка... Звучало в устах князя наставительно. Был в Жолкве совет, решено генерального сражения не давать, понеже в случае печальном армия окажется отрезанной от родных мест. Следственно — отходить, обрекая врага на лишения и на кровопускания.

— Мои драгуны...

Бросал вскользь, но дал узнать: вся кавалерия,

и конники Мазепы тож, под началом, а в быстрых манёврах роль её — первостепенная.

— Жизнь у вас будет мобильная, — заключил Меншиков. — Сам бы на десять частей раскололся. А ля гер ком а ля гер.

— На войне как на войне, — откликнулся Алексей по-русски. Бойко, будто на уроке, за что корил себя после. Смутно чувствовал: нынешний Меншиков опаснее прежнего.

В канцелярии князя уже готовили подорожные, промемории, сметы, списки с указов. Неделю спустя туго набились они в сумку царевича. Направление сперва в Смоленск. Ближе к Москве, и то отрадно.

Служба унылая — запасай провиант для армии, торопи набор рекрутов, формируй полки, корми ненасытного бога войны! Вели искать беглых. На слово не верь, проверяй, попадётся вор — не жалей его, требуй наказания по всей суровости указа. Интендант хитёр, на бумаге у него всё гладко — перехитри его! Уличи помещика, который деньги за рекрутов получил сполна, а налицо их против списка половина, остальных держит в своих деревнях! И начальник уездный его покрывает!

Меншиков вызывает редко. Доволен не всегда — то рекруты больные, голодные, то лошадей недостача. Изволь покорно слушать. Меншиков — злодей, но ты от него зависим. Сколь возможно старайся, заглаживай провинность перед отцом! Делай свой манёвр!

Из Вязьмы он пишет:

«Неисправление моё, что до вашей светлости умели писать, и то нет иного чего, только что в безпредписанных целях обращаются и в том прошу вашей светлости...»

Кто-то усмотрел нерадивость, просчёт, беспечность и наябедничал. Проси снисхождения! Постоянная суета, множество задач непредвиденных... Если царь гневается — авось Меншиков заступится. Льстить князю, но умно, деликатно.

В конце концов блудный сын вернул себе доверие. Водворён в желанной Москве, но с обязательством — крепить оборону города, ибо вероятность шведского нашествия не снята. Ефросинья, друг сердечный, драгоценнейший, дождалась, поцелуи её после месяцев разлуки погружают в эдем. Из депеши Никифора, ещё в январе 1708 года, царю ведомо, что амур с чухонкой не отвлекает от трудов, не мешает ни службе, ни ученью.

«Алексей атлас изучает, грамматику немецкую, потом французскую и арифметику, в канцелярию ездит и 3 дни в неделю управляет городские дела».

От царя, вместо попрёков, вопрос в ласковом тоне: что прислать для перевода? «Прошу о истории какой, — отвечает сын непринуждённо, — а иной не чаю себе перевести». Книгу военную добровольно и не раскроет.

Есть помыслы у наследника, запрятанные глубоко. Выказывая искренность, усердие, а порой лопоча жалобы на свою немощь и прибедняясь, он прикрывает их. Отец и вообразить не сможет... Знают немногие. Угадывает Ефросинья — по отрывочным, лихорадочным речам на жарком ложе. Шведы устремятся к Москве. Алексей надеется, он уверен... Кто избавит его от отцовской власти, если не Карл? Это может произойти очень скоро. Царицу из монастыря выпустят, а его, наследника... Карл ведь не сел на трон в Варшаве, посадил поляка. Ну, там видно будет... Главное — тиранство отца рухнет.

Ефросинью обдавало волной страха. Алексей вкладывал ей в руки ядро, начиненное порохом. Тяжесть столь ощутима, что ломит суставы, мышцы. Выронишь — взорвётся, на куски разнесёт.

— Нехорошо, миленький, — бормотала она. — Нашествие, упаси бог!

— Отец виноват, — твердил Алексей упрямо. — Он заварил, он накликал.

— А мне какая доля?

Келья, острог, прядильный двор, куда уличных девок выгоняют... Ефросинья отворачивалась, холодела, сжавшись в комок. Слушала клятвы Алексея, поддавалась не сразу — пусть говорит.