Град Ярославль
Шрифт:
— Люб ты мне, чумазый…Люб!
— И ты… и ты мне люба, Васёнка.
Их влажные жаркие губы слились в терпком опьяняющем поцелуе. Первушка гладил ее мягкие шелковистые волосы, брал ее пылающее лицо в свои ладони, и целовал, целовал, чувствуя, как в душу вливается сладостное, ни с чем не сравнимое, упоение.
Девушка опомнилась, когда услышала громкий голос стряпухи:
— Васёнка!.. Ты где запропастилась? Обед стынет!
Девушка вздохнула, отстранилась от Первушки и прошептала:
— Ты подольше свою печь выкладывай.
Нежно поцеловала Первушку в щеку и
— Здесь я, Матрена! Ягодки сбирала.
— Ягодки?.. А где же кузовок?
— А я всё в рот, да в рот. Уж такая вишня спелая, сама в рот просится.
— Хоть бы угостила, мамку свою, дитятко.
Матрена была и стряпухой, и мамкой, и кормилицей. Она же и роды принимала, а посему занимала в доме особое положение.
— Прости, Матрена. Хочешь, я тебе завтра целый кузовок наберу?
— Да уж порадуй свою мамку.
— Порадую, уж так порадую!
Васёнка обняла Матрену и горячо расцеловала, что с ней давно такого не случалось.
— С чего бы это вдруг, такая развеселая, дитятко?
— А ты глянь, какая благодать в саду. Как солнце ликует!
Матрена головой покачала.
— Чудная ты сегодня, дитятко.
Васенка поспешно покушала и немедля поднялась в светелку. Надо к празднику Казанской Богоматери успеть рубаху для тятеньки вышить. Со всем усердием, дабы маменька разутешилась. Молодец-де, дочка, с великим тщанием за рукодельем сидит, даже поесть ей некогда.
На другой день Васёнка даже от обеда отказалась.
— Ничего не хочется, маменька, да и с рубахой надо поспешать.
— Нельзя так усердствовать, доченька. Ну, хоть сбитню с пирожком откушай.
— Не хочу… Ой, забыла, маменька. Вчера Матрене вишен набрать посулила. Я на чуток сбегаю!
Серафима Осиповна и глазом не успела моргнуть, как Васёнка выпорхнула из светелки. Но на «чуток»» почему-то не получилось. Уж никак час миновал, а дочка все не возвращалась. Неужели решила целый кузовок набрать? Вот неразумная.
Сошла по лесенке в жилые покои, норовя глянуть на «чудо-печку», но работника не месте не оказалось.
«Никак на дворе глину месит».
Но у творила копошился лишь один дворовый Филатка, долговязый увалень в длинной пестрядиной рубахе с косым воротом.
— А где печник?
— Печник? — растерянно захлопал выкаченными глазами Филатка. — Дык, по делам отошел.
— По каким это делам?
— Дык…
— А-а! — сердито отмахнулась Серафима Осиповна и торопко зашагала в сад. Дурное предчувствие не обмануло ее. Из самой гущи вишняка донеслись возбужденные, сладкоголосые слова Васенки:
— Любый ты мой…Желанный…
Серафима Осиповна задохнулась от негодования, когда увидела, как ее «дитятко», тесно прижавшись к печнику, осыпает его лицо жаркими поцелуями.
— Непотребники!
Сломала ветку и остервенело принялась хлестать оторопевшую парочку. Первушку перехватил ее руку, опустился на колени и возбужденно, сбивчиво произнес:
— Прости, Серафима Осиповна… Люба мне Васёнка… Сватов зашлю.
— Ступай в дом, негодница! А с тобой, нечестивец, будет Аким Поликарпыч толковать. Он покажет тебе сватов!
…………………………………………………
Томительная,
Навзрыд заплакала Серафима Осиповна. Грянулась на лавку и запричитала. На плач приспела Матрена. Долго ничего не могла понять, пока хозяйка, горестно раскачиваясь всем телом, не молвила:
— Напасть в дом припожаловала, Матрена. Хоть головой в омут.
— Господь с тобой, Осиповна! — перепугалась мамка. Охнула, осенила себя крестным знамением.
— Да что хоть содеялось?
— Супругу своему страшусь изречь, а тебе поведаю.
После рассказа обе заголосили, но мамка вскоре затихла, призадумалась, а затем рассудила:
— Не сокрушайся, Осиповна, все еще можно поправить. На девичьи причуды не напасешься. С Васёнкой надо потолковать ладком да мирком, вот она и образумится. Не пойдет же она супротив родительской воли. Акиму же Поликарпычу пока сказывать ничего не надо. И лиходей-печник пусть работу доделывает. Но с ним надо повести особый разговор. Ты уж приструни его, как следует.
— Ой, спасибо тебе, Матрена. Неглупая ты у нас, пожалуй, так и поступлю.
Не час, и не два толковала Серафима Осиповна с Васенкой. Та покорно слушала, всхлипывала и кивала головой, а на душе ее было горестно. Мать права: не должна она родителям доставлять беду, никак не должна ослушаться, но Первушку из сердца не выкинешь. Уж так он ей приглянулся! Но, знать, не судьба им быть вместе. Какое же это несчастье!
— Все уразумела, доченька?
— Уразумела, маменька, — утирая слезы шелковым платочком, молвила Васёнка.
— Вот и славно, доченька. Успокойся и займись издельем. Девичьи слезы — роса: взойдет солнце и обсушит. Все-то в жизни переменчиво. Вернутся к тебе и радости, и веселье. Ты ведь у нас для счастья рождена, дитятко мое ненаглядное.
Серафима Осиповна поцеловала дочку, а затем, утихомирившись, пошла к печнику. Спускалась по скрипучей лесенке и ведала: несладки будут пересуды. Печник-то, никак, с норовом, не шибко сговорчивый, но руки у него золотые. Все-то искусно изладил: и опечье, и припечек, и голбец, и под, и свод, и шесток с загнеткой, и чело с устьем. Супруг похвалил: