Граф Алексей Андреевич Аракчеев
Шрифт:
когда он стоял на часах, караульный офицер мог быть спокоен, будучи уверен, что караул вовремя
будет вызван для отдачи чести начальству, — а тогда караул выходил в ружье при проезде и
проходе всякого начальства! Одним словом, Евфимов был до мозга костей лихим русским
солдатом старого времени. Никто никогда не слыхал от него ни одной жалобы на судьбу, хотя ему
и было на что жаловаться, о чем пожалеть: он все переносил без ропота, усердно молясь Богу...
Беспощадно суровый прежде
провинившихся подначальных ему людей, Федор Евфимович теперь словно переродился, точно
постигшее его несчастие принесло для него какое-то откровение свыше о необходимости братской
любви между людьми и милосердия к ним... Каждый из его новых сотоварищей-солдат в случае
какой-либо невзгоды или затруднения обращался к нему, и он действительно помогал чем мог —
делом, словом, советом, участием... Глядя на этого человека, одиннадцать лет носившего эполеты,
пользовавшегося особенною любовью Аракчеева, не слышавшего в нем, что называется, души;
лично известного Государю, который всегда благосклонно и приветливо относился к этому
фавориту своего друга, видя, с какою душевною твердостию и силою воли он нес выпавший на его
долю тяжелый крест, невольно удивлялся и жалел, что такая замечательная душа была зашита в
такую грубую оболочку...
В следующем, 1824 году Государь смотрел наш полк и при проезде мимо 2-го взвода 1-го
баталиона Аракчеев остановил Государя и, указывая рукой на Евфимова, спросил:
– Узнаешь ли, Государь, этого гренадера?— Нет! — отвечал государь.
– Это твой бывший любимец — Евфимов, — сказал Аракчеев.
Государь заметил, что граф поступил с ним слишком жестоко, но Аракчеев, возвыся свой
гнусливый голос, громко проговорил:
–
Кто не умел дорожить Высочайшим вниманием и милостью царя, тот не заслуживает
никакой жалости!
Терновому поприщу Федора Евфимовича не суждено было, однако ж кончиться обыкновенным
образом.
Он продолжал свою службу по-прежнему ретиво и беспорочно, но в 1825 году на него нашла новая
туча.
2-я гренадерская рота, которою командовал когда-то Евфимов, при инспекторском опросе
полковым командиром фон Фрикеном заявила какую-то претензию и на самого полкового
командира, причем в смелых выражениях настойчиво и решительно требовала для себя каких-то
уступок и льгот. Будучи заведены при опросе направо и налево, в кружок, люди сплотились очень
тесно и слишком близко подвинулись к фон Фрикену, который, опасаясь какого-либо насилия,
бросился в толпу, пробился из круга, сел на дрожки и уехал. Вслед ему раздалось несколько
голосов, по всей вероятности, повторявших заявленные уже просьбы, но что, конечно, было
противно установившемуся
О происшествии этом было тотчас же, разумеется, доведено до сведения Аракчеева, но так как это
случилось за два дня до праздника Пасхи, то граф приехал в полк только на третий день Святой
недели.
Поселенный батальон был собран, и началась расправа, о подробностях которой лучше умолчу:
это был поистине Шемякин суд — били и виноватых и правых, и последним, как это подчас водится
и доныне, досталось, пожалуй, еще больше, чем первым.
В этот день я был в карауле при полковом штабе и принимал под арест несколько десятков
поселян-хозяев, в том числе и фельдфебеля 2-й гренадерской роты. После всех, за усиленным
конвоем, при офицере, привели Федора Евфимова и унтер-офицера Алфимова, с приказанием
посадить их в темный каземат под замок, что, конечно, и было тотчас исполнено мною. Спустя час
по приводе этих двух арестантов явился и сам Аракчеев, ведя на казнь главных зачинщиков
«возмущения». Караул вышел в ружье и отдал честь с пробитием похода. Аракчеев подошел ко
мне и спросил:
Где Евфимов?
По приказанию вашего сиятельства посажен в темный каземат.
Показать мне его! — повелительно крикнул граф.
Я распустил караул и повел Аракчеева наверх, во второй этаж, где был заключен несчастный
страдалец.
Евфимова вывели... Аракчеев злобно посмотрел на него и скорее проскрипел, чем проговорил:
Неблагодарный негодяй!.. Железа! — неистово закричал он вслед затем
– Чего другого, а этого добра, так же как палок и розог, на нашей гауптвахте всегда было в изобилии:
поэтому кандалы сейчас же были принесены.
–
Заковать наглухо! — крикнул граф.
Кузнец был под рукой. Сняли с несчастного Евфимова краги, которые тогда еще носили, и надели
на него «арестантские шпоры». Аракчеев оставался до самого конца этой операции, точно
наслаждаясь унижением своего бывшего любимца, которого он теперь ненавидел. Когда прозвучал
последний удар кузнечного молота и все было кончено, Аракчеев толкнул Евфимова в шею. Тот с
непривычки к оковам едва было не упал от этого подзатыльника и, обернувшись к графу, громко
проговорил:
Ваше сиятельство, видит Бог, невинно страдаю!
Поставить им ушат! дверь на замок, и чтобы всегда была запечатана! По два фунта хлеба и ведро
воды! — грозно крикнул Аракчеев, обратившись ко мне.
Нечего и говорить, что приказание это свято исполнялось и переходило в сдачу при смене караула.
Командира 2-й гренадерской роты, капитана Мильковского, перевели за эту историю в сибирские