Граф Алексей Андреевич Аракчеев

Гриббе А. К.

воспитании. Вероятно, известно тебе также как о важности мест, занимавшихся князем, о

могущественных его связях со всем, что называется у нас аристократиею, и милостивом к нему

всегда расположении двора. Князь Петр Владимирович, не имевший, конечно, как у вас нынче

говорится, всеобъемлющих способностей, имел много светского толку, такту и уживался со всеми

восходившими и нисходившими величиями. Он не радовался особенно ничьему возвышению и не

сожалел долго о падавших. Равнодушие, свидетельствовавшее,

может быть, об отсутствии — как

быть по-вашему, могущественных убеждений, что ли? — всегда было кстати и весьма ему

пригодилось. Он мог быть зависим от графа Алексея Андреевича, а в то время это очень много

значило. В свиданиях своих граф иногда даже пожимал руку князю Петру Владимировичу,

улыбался как-то странно, по-своему — от непривычки, что ли, улыбаться — и удостоивал

полудоверенностию, полусловом, имевшим смысл только впоследствии. Князь Лопухин

довольствовался таким положением вещей, не добиваясь ничего, не обнаруживая притязаний на

рецензию и пересуды. В награду, что ли, право не знаю, такого политического самоотвержения и

самоуничтожения князь Петр Владимирович получил однажды изустное извещение графа Алексея

Андреевича о том, что он к нему будет вечером напиться чаю и сделать партию в бостон.

Помню очень живо, как князь Петр Владимирович, возвратившись домой, объявил всем нам

торжественно столь важную новость. Помню, как были мы изумлены все и не знали, должно ли

было тому радоваться. Помню заботливость, сомнения, затруднения князя при умственном

соображении партии редкого гостя, как он выразился, к нему назвавшегося, и должно

согласиться, что было о чем подумать. Теперь только я вижу, и очень ясно, всю щекотливость, всю

трудность подобного дела и оправдываю покойного председателя нашего Государственного совета

(помяни, Господи, душу его с миром) в его нерешимости, казавшейся мне тогда уж чресчур

излишнею. Наконец выбор удостоившихся приглашений был сделан; приглашения

собственноручные написаны князем и развезены мною к немногим (всего, кажется, шести) лицам.

«Из них уж многих нет»xxxi[x], как, кажется, сказал Пушкин, а о других поминать не хочу. Наступил

вечер. Свечи были зажжены; в комнатах накуреноxxxi [xi]. В гостиной были разложены два стола, и

приглашенные все собрались к семи часам (час был назначен графом), вполголоса разговаривая

между собою, как бы опасаясь прослушать стук кареты знаменитого посетителя. На всех лицах мог

я читать по тогдашней беззаботности и неопытности моей, и довольно ясно, помышления, которые

они сами хотели бы забыть, может статься, тотчас же после их зарождения. Так прошло часа два

или более. Карты оставались, само собою

разумеется, нераспечатанными, какая-то тоска, похожая

чуть ли не на предсмертную, начинала овладевать всеми посетителями и наконец самим

хозяином. Положено было общим приговором этих седых голов (после, говорят, признавались

многие, что это был один из тех приговоров, который они обдумывали с участием и страстию)

послать кого-либо узнать тихомолком, что могло задержать его сиятельство и не отложил ли уж он

своего намерения удостоить князя своим посещением. Выбор князя, естественно, упал на меня

(тогда еще мы не стыдились быть на подобных посылках). Я торопливо и не совсем покойный

бросился в первую из стоявших у подъезда карет и велел себя везти как можно скорее в Литейную.

Расстояние было недалекоеxxxi i[xi ], и в пять много минут я уже был недалеко от своей цели. Я велел

остановиться, не доезжая дома, и пошел к нему пешком в странном каком-то состоянии духа.

Вечер был ненастный, мокрый снег валил шапками; фонари мерцали слабо. Ставни дома,

занимаемого графом, были затворены, и самый дом погружен в какой-то полумрак,

усиливавшийся, может быть, темною его окраскою. Он уцелел еще, этот памятный всем дом (на

углу Литейной и [пропуск в рукописи] переулка как занимаемый Долгорукимxxxiv[xi i], начальником

штаба Великого князя Михаила Павловича), и я никогда не проезжал мимо его не погружаясь

невольно в воспоминания о прошедшем и прошедших мимо нас. Я вступил в ворота, на довольно

обширный и вовсе почти не освещенный двор; сани, заложенные парою лошадей в дышло, стояли

неподалеку от крыльца. Добившись возможности видеть графского камердинера, персонажа тоже

довольно сурьезного и неговорливого, я узнал от него, что граф не раздумал ехать куда-то, но что

еще не окончил своих занятий и когда кончит — неизвестно. Едва успел он сообщить мне столь

ободрительное известие, как послышался голос графа: «Одеваться!» Камердинер бросился

опрометью в одни двери, а я в другие; не переводя духа добежал до кареты, меня ожидавшей, и

поскакал с известием. Несмотря на свое проворство, я успел предупредить графа едва

несколькими минутами.

Он пожаловал в половине десятого часа, как заметил после один из бывших тут сановников,

любивший, видно, справляться с часами. Хозяин дома встретил его в передней, без особенного

оказательства восторга, без особых ужимок придворного, а с некоторою важностию и достоинством

человека хорошей компании, считающего свой дом довольно порядочным для всякого, как бы он

ни был велик и значителен.

Граф не торопясь прошел аванзалу, еще комнату и вступил в гостиную, сухо отвечая на поклоны и