Граф Алексей Андреевич Аракчеев
Шрифт:
Местом казни была избрана обширная поляна по дороге из деревни Палички в село Грузино,
против колоннады церкви св. Андрея Первозванного. В 9 часов утра рота наша вышла с квартир и
оцепила лобное место. Сзади цепи солдат стояли собранные почти со всего поселения крестьяне
с женами и детьми, всего около четырех тысяч человек. Посредине оцепленного пространства
врыт был станок, по обеим сторонам которого, по случаю холодного времени, горели огни, а около
них прогуливались в ожидании дела заплечные
бутыли с водкою, поставленной со стаканом около станка, Распорядители казнью нашли,
вероятно, необходимым обеспечить сердце палачей от опасности воспламениться тою искрою,
которая зовется человечностью, и хотели залить в них вином всякое чувство сострадания к
несчастным преступникам. А между тем большинство этих «преступников» и даже сам убийца
заслуживали несравненно большего участия, чем все эти клевреты Аракчеева, проливавшие
горькие слезы о погибшей варваре-женщине...
Но набросим, читатель, покров на то, что происходило потом на этих мирных полях. Мне,
невольному свидетелю казни, при воспоминании об этой трагедии и теперь еще слышатся резкие
свистящие звуки ударов кнута, страшные стоны и крики истязуемых и какой-то глухой,
подавленный вздох тысячной толпы народа, в назидание которого совершались эти
истязанияxvii[xvi ]...
Время Аракчеева было время железное, мрачное по своей жестокости. Чуть ли не вся Россия
стоном стонала под ударами. Били в войсках, в школах, в городах и деревнях, на торговых
площадях и в конюшнях, били и в семьях, считая битье какою-то необходимою наукою-учением. В
то время действительно, кажется, верили, что один битый стоит двух небитых и что вернейшим
средством не только против всякого заблуждения и шалости, но даже и против глупости, чуть ли не
идиотизма было битье. Вероятно, вследствие этого убеждения палка гуляла и по старому, и по
малому, не щадя ни слабости детского возраста, ни седины старости, ни женской стыдливости.
В поселенных войсках битье процветало в особенности, обратилось в действительную науку и
даже выработало особых экспертов по этой части. Аракчеев, конечно, знал об этом, и потому,
вероятно, командир нашего полка, Федор Карлович фон Фрикен, прозванный солдатами Федором
Кулаковым, и пользовался особенною его благосклонностью.
Если кто-либо из дворовых людей Аракчеева имел несчастие провиниться в чем-нибудь, граф
обыкновенно писал нашему полковому командиру такую записку: «Препровождаемого при сем
Федота Аксенова прогнать через пятьсот человек один раз, поручив исполнение этого майорам
Писареву или князю Енгалычеву».
Обе эти майорские личности славились
Веря в назидательность публичности подобных наказаний, Аракчеев вместе с виновным присылал
всегда и несколько человек зрителей из своей дворни; эти последние, одетые в парадные ливреи,
с гербовыми басонами, шли всегда по той же зеленой улице, по которой тащили и главное
действующее лицо этой драмы, — непосредственно за ним. По окончании церемонии несчастного
лакея, побывавшего в науке у Писарева или Енгалычева, отвозили, конечно, в госпиталь, где он и
оставался иногда целые месяцы, а невольные ливрейные свидетели учения отправлялись обратно
в Грузине и по прибытии туда должны были передать, во всех подробностях, виденное ими своим
товарищам.
VII
В моих воспоминаниях об аракчеевщине встает цельная, полновесная Фигура майора Федора
Евфимовича Евфимова, личности, далеко недюжинной по своему энергическому характеру и по
той силе воли, с какою он переносил разные невзгоды своей служебной карьеры.
Евфимов, по формулярному его списку, значился из ямщиков Крестецкого уезда, села Зайцева
(Яжелбицы тож), что на Московской дороге. По сдаче в рекруты он поступил на службу в
Ростовский мушкетерский молк, переименованный в 1807 году в гренадерский графа Аракчеева;
отсюда при переформировании — не помню в точности, лейб-гвардии Волынского или Литовского
полка — Евфимов, в звании фельдфебеля, вместе со 2-ю гренадерскою ротою, под командой
капитана Тимофеева, поручика Самбурского и подпоручика Неелова, переведен был в гвардию. По
производстве в 1812 году в подпоручики он назначен был в полк графа Аракчеева, где и продолжал
свою службу с разными превратностями до 1827 года.
Когда в 1817 году 2-й баталион Аракчеевского полка был отделен от полка и под командою майора
фон Фрикена ушел из С.-Петербурга для основания военного поселения, то и капитан Евфимов,
командовавший тогда 2-ю гренадерскою ротою, назначен был в число деятелей этого новою
великого дела. Тут-то Федор Евфимович попал, что называется, в свою колею и заметно
выдвинулся из среды рьяных исполнителей аракчеевского замысла. Он первый наложил свою
мощную руку на священную бороду мирного селянина, и не воображавшего до того, что его
бобровая бородушка исчезнет под косою железного времени и рукою Федора Евфимовича,
который во всю свою ямскую мощь старался исказить русского крестьянина и сделать из него
солдата-пахаря...
Совершенно безграмотный, с большим трудом, и то только при помощи своего фельдфебеля