Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники
Шрифт:
— Повторяю, — опять начал граф, — что мнения о голоде, постигшем будто бы Россию, вздуты и крайне преувеличены...
Тут граф привел несколько цифр, выражающих нормальный (общий) сбор хлебов в империи (в четвертях), привел максимальную цифру четвертей общего урожая, разделяя эту цифру на части, идущие на местное годовое продовольствие, на запас, на вывоз за границу и, сопоставив с этим цифру нынешнего урожая, вывел минус недобора, очень значительный и по его мнению, но, принимая в счет имеющиеся запасы прошлых лет в некоторых частях империи, он
В заключение граф выразил, что впечатление нынешнего неурожая было бы еле заметно, если бы наш рубль был рублем.
— Вот где и в чем наше истинное горе! Даешь рубль, а его принимают чуть что не за полтинник...
— Но, граф, — решился сказать я, — все меры, о которых вы изволили говорить, суть паллиативы, могущие ослабить наступивший неурожайный пароксизм; вероятно, и вы смотрите на них не иначе, ими не излечить коренных причин болезней, порождающих такие пароксизмы.
— С Божьей помощью мы и до основных причин доберемся. Да вот, — оживленно сказал он, — посмотрите...
Тут он взял со стола один из синих больших пакетов, при мне только что полученных и вскрытых им. Из пакета вынул несколько отчетливо и убористо исписанных тетрадей.
— Теперь возвращаются назад сенаторы, делавшие по губерниям ревизии, вот их труды (указал он на кучу таких же больших пакетов на столе). — Вот при вас доставлено от сенатора Шамшина, смотрите... (и стал читать заголовки тетрадей):
«Продовольственные средства крестьян (такого-то) уезда или волости».
На второй тетради:
«О крестьянских наделах» и т. п., прочел он несколько заглавий.
— Вот этим путем мы доберемся и до основных причин болезней...
Так и чесался у меня язык высказать свое сомнение по поводу
пресловутых «сенаторских ревизий», да не посмел после отчетливо выраженной графом веры в них; а все-таки не удержался и сказал:
— Да чуть ли не самая главная из искомых причин только что с такой яркостью выразилась в недавнем процессе здешнего уголовного суда по делу судившихся крестьян гр. Бобринского...3
Глаза графа ярко сверкнули при этой моей фразе.
— О, с каким восторгом я дождался их оправдательного вердикта!..
— Вот, кстати, граф, — сказал я, — не позволите ли сделать вам вопрос: что делать этим обеленным и оправданным крестьянам? Ведь им нет иной дороги, как войти снова в те же самые условия созданного для них быта, который уже довел их до преступления и до скамьи подсудимых... (я замер от ожидания ответа графа).
Он на момент задумался.
— Да, ведь подобный вердикт — палка о двух концах.
— А если спина, по которой попадает сия метафорическая палка, не ощутительна, — решил возразить я, — что тогда делать этим оправданным крестьянам?
— Ну, как не ощутительна! Ведь этот факт возбуждает общественное негодование, а ведь общественное
— Да, конечно, но это сила отвлеченная, не реальная и потому вовсе не действительная для людей не щекотливых, чему мы видим столько примеров в аграрной передряге, происходящей теперь в Ирландии... Вот если бы сила общественного мнения могла бы его «бойкотировать»...
— Что вы сказали?
— Отлучить от себя, как сделали ирландцы, лигитинеры, отлуча Бойкота...4
— А, знаю... — усмехнулся граф. — Нину! — произнес он междометие, и на том неоконченный разговор этот оборвался.
Но я продолжал его в ином направлении:
— Однако ж, есть средства, обойдя даже нужду в возбркдении общественного мнения, а также и меры «бойкотирования», устроить по-новому судьбу крестьян, в чем и состоит моя система...
— По французской мерке? — насмешливо прервал граф.
— О, нет! Смею уверить вас в противном, и даже настолько, что если бы вы нашли хотя намек в моей системе «земельной реформы» на что-либо чужое, не русское, то я готов бы себя обречь повешению на любом фонаре против ваших окон.
Он улыбнулся, слушая.
— Напротив, — продолжал я, — могу уверить вас, что моя идея покоится на старо-древних народно-государственных российских традициях и, будучи вполне независимой от формы правления, во всяком случае, должна служить не к послаблению, а к утверждению и усилению государственной власти правительства...
— Да, да! — серьезно и вопросительно сказал он. — В таком случае еще раз предлагаю вам на выбор: оставить ли вашу тетрадку мне на ночь для прочтения, чтобы, познакомясь с ней заранее, удобней было бы говорить и судить о вашей идее, или вы обождете, когда у меня будет первый свободный вечер, когда я приглашу вас и прочесть, и поговорить?
Я остановился на последнем. Затем разговор обратился на настоящую деятельность министра. Так же просто и без малейшей эффек-тации граф сообщил мне о том, как он чувствовал себя не готовым к многотрудным и тяжким обязанностям в момент, когда государю угодно было призвать его к этой деятельности...
— Едва совладал с собой, едва не растерялся... — простодушно и искренно сказал он.
Эта откровенность и человечность приводили меня в восторг.
— Знаете, — продолжал он, — при начале мне, неподготовленному, пришлось разом бороться со столькими противными и сильными течениями, что я чуть не спасовал, боясь, что не выгребу...
— Граф, — не удержался наконец я, — не хотел бы я казаться льстивым, но не могу не высказать вам своего правдивого восторга, что вы в труднейшую и тяжелую пору общественного уныния и страха — так выгребли... — тут я встал со стула, — выгребли с таким достоинством и тактом, что вам в ножки следует кланяться... — сказал я, да и струсил: — Не похоже ли это на хамское низкопоклонство, на лесть пред силой, властью? — Так струсил за собственное достоинство, что чувствовал, как покраснел, я растерялся и разом сел.