Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники
Шрифт:
3 Духовской Сергей Михайлович (1838—1901) — генерал-лейтенант. В 1863— 1864 гг. начальник штаба отряда, завершившего покорение восточного побережья Черного моря. В 1867 г. — возглавлял штаб Кубанской области. В 1877—1878 гг. — начальник штаба Корпуса Лорис-Меликова и при взятии крепости Ардаган командовал одной из штурмовых колонн. После войны был губернатором в Эрзеруме. Автор «Материалов для описания войны на Западном Кавказе» (СПб. 1864).
4 Шереметев Сергей Алексеевич (1836—1896) — генерал от кавалерии, генерал-адъютант, участник военных действий на Кавказе. В дальнейшем — командир собственного Е. И. В. Конвоя.
№ 11
НА
В первый раз в жизни я узрел М.Т. Лорис-Меликова1 в Займе, в лагере под Карсом, в конце апреля 1877 г., когда предстал перед ним, в его «ставке» в качестве военного корреспондента французского «Агентства Гаваса». До тех пор я его никогда не видывал, даже издали. Приходилось мне прежде слыхать о нем разные толки, но из них нельзя было составить себе никакого определенного впечатления. Поэтому я подходил к нему без предвзятых мнений: для меня он представлял собою чистый лист белой бумаги, без всяких записей и каракуль. С понятным любопытством жаждал я вглядеться в вождя, от внутреннего существа которого зависели перипетии предстоящих битв. Я ничуть не сомневался, что беспрепятственно могу начать производить свой анализ, пока он будет рассматривать мои бумаги, да вскрывать важный пакет, посланный ему со мною из штаба, с приложением сотни Георгиевских (солдатских) крестов для будущих героев, ожидавших сражений636. Я надеялся также, что у меня найдется время собраться с мыслями, пока доложат обо мне, пока выйдет мой черед предстать пред светлые очи генерала. Но все мои расчеты прахом пошли, и я, прямо с коня, приглашен был в его скромную палатку. Генерал даже и не взглянул на мои бумаги и пакеты, а сразу же впился в меня глазами, полными приветливой и вместе с тем насмешливой пытливости. Из экзаменатора я сразу попал в разряд экзаменуемых. Но глаза генерала так полны были жизнью и поэзией, они так непохожи были на все, что приходится видеть, что я не мог оторваться от них. Пока он меня пытал своим взором, у меня в голове вертелась такая мысль: вот у Уденовского Вольтера взгляд и усмешка говорят прямо: «Я тебя насквозь вижу, да и не стоит мне задавать себе труда разгадывать тебя — все люди такие глупые создания». А тут, в этом взгляде, в этой усмешке, в этих глазах, полных веселья, удали, самоуверенности предвкушаемого торжества, говорится только: «Не хитри, братец, ты со мною — я тебя все равно насквозь раскушу. Сдавайся!»
Так как хитрить у меня и в мыслях не было, то, понятное дело, что и взор мой ничего, кроме добродушного веселья, собой выразить не мог. И вот, не обменявшись ни словечком, мы вдруг сразу же, Бог весть почему, стали в совершенно дружеские отношения: точно десятки лет мы друг друга знали, точно вместе выросли и никогда уже не расстанемся. Почувствовав это, я даже струсил и совершенно машинально принялся застегивать свой летний пиджачок, садясь на кресло, напротив «генерала».
— Скажите мне откровенно, начистоту, как вы относитесь к нашему делу, к своей задаче: будем играть с открытыми картами в руках, — были первые слова генерала, после этой немой сцены. — Вы к нам с сочувствием являетесь или как обличитель? Мешать или помогать?
— Видите ли, — отвечал я, — я не сочувствовал этой войне, не желал, чтоб она началась, и много писал против тех, кто нас в нее втягивал...
— Знаю... читал...
— Но раз она объявлена, понятное дело, я от души желаю вам торжества, и самого скорого, самого решительного. Уже не говоря ни о чем прочем, просто как грузин, я не могу не понимать, чем для моей родины может пахнуть ваша неудача. Вот мое искреннее отношение к делу. Что же касается до моих писаний, то они в вашей власти, во власти военной цензуры. Лично я намерен искренне описывать лишь то, что своими глазами увижу. Буду совершенно счастлив, если увижу лишь светлые картины: я их светло и опишу. Будут темные стороны, я их не скрою, сколько позволят обстоятельства цензурные, а остальное припрячу для будущности, в своей памяти, в своей записной книжке. Вообще, ни на систематические похвальбы, ни на систематические обличения я решительно не способен. Характер моих писаний всецело будет создаваться характером ваших
— Мне больше ничего и не надо, и в доказательство я вам дам все средства честно выполнить свою задачу: у меня не будет от вас секретов. Благоприятные и неблагоприятные известия вам будут одинаково доступны: я сейчас же прикажу знакомить вас со всеми рапортами, депешами, донесениями, планами, под одним условием, под честным словом, что вы ни малейшего известия о предстоящих движениях войск, без ведома и согласия начальника штаба или моего, никогда не опубликуете.
— Да это само собой разумеется, это элементарное правило...
— А в сркдениях своих, в оценке, в критике вы властны вполне. Я обязываюсь честью их подписывать вам, даже и не читая. Критики я не боюсь; будет в ней дело — постараюсь воспользоваться, будет чепуха — вам же хуже, а не мне. Эй, князя Тарханова попросить ко мне!
Явился капитан кн. Георгий Тарханов, заведывавший в штабе, как потом оказалось, всею важнейшею «секретною» перепискою, хранитель ключа от шифра и т. п.
— Георгий, рекомендую тебе г. Николадзе: сообщай ему все, что угодно...
Капитан подозрительно и сосредоточенно посмотрел на меня и произнес почтительное: «Слушаю-сь!»
Можно себе представить, какое все это произвело на меня впечатление. О, я очень хорошо знал, что дудки, мне всею не покажут, что это прием, умный, политический, победоносный, что я обезоружен, что я побежден до начала же «борьбы», но все же, согласитесь, счастье иметь дело с умным народом, с крупным противником. Я так мало ожидал наткнуться на такие приемы, так мало приучен был к таким положениям...
— Вижу, — произнес генерал, — что вы тут западню подозреваете, но ничего, время свое сделает, и вы убедитесь, что искренность в моих интересах, что мне скрывать нечего...
— Поверьте, ваше высокопревосходительство, что я искренно буду счастлив. — Ия встал, чтобы откланяться.
— Погодите, сидите, вы мне не мешаете. Да вы еще ничего не успели сделать для своего дела. Вы не успели спросить, что вас сегодня ожидает, что вам делать. А между тем часа через четыре я снимаюсь отсюда, чтобы пойти на Ардаган. Готовьтесь скорее. Где ваши вещи? Есть у вас палатка?
Я отвечал, что вещи свои бросил в Александрополе, откуда комендант, генерал Г.Н. Кобиев, ни за что не хотел выпустить меня, до следующей оказии, т. е. до конца недели, и я принужден был удрать одиночкой, притом на похищенной казенной лошади — из пленных, — чтобы поспеть в лагерь раньше выступления отряда к Ардагану.
Хохоту Михаила Тариеловича не было конца, в особенности когда я рассказал, что генерал Кобиев, принявший меня с распростертыми объятиями, как сына родного, собирался арестовать меня и посадить в «крепость», как только я заявил ему, что все-таки уеду без охраны: он трепетал-де за сохранность не моей жизни, а казенного пакета. «Я для тебя грузинский обед заказал, а ты к Лорису ехать хочешь, у которого теперь не то что пить, а и есть-то нечего...» Вещи свои я у него бросил, а сам удрал. Обед, должно быть, и по сей час меня там ждет.
— Ну, это Кобиев врет, что обедать нам здесь нечем. А вот без вещей вам скверно придется в пути. Что же делать, попривыкните. Палатку тоже постарайтесь «похитить» в Ардагане, у турок же...
Затем разговор перешел на темы о тифлисских новостях и сплетнях, да на пересуды и характеристику различных более или менее видных деятелей.
II
Как мы бедствовали и как бедствовал со всеми вместе М.Т. Ло-рис-Меликов — на пути к Ардагану, когда мы принуждены были питаться лепешками из вареного ячменя да лежать на снегу — это все рассказывать незачем. В пути очень часто — как только освобождался от лихорадочных забот о движении колонн — подзывал меня к себе, и мы делали немалое количество верст верхом, далеко впереди штаба, болтая о литературных и общественных сюжетах. Он и экзаменовал меня, видимо, и поучался украдкою, изредка и время скучное коротал. Я любовался двумя вещами в равной степени. Его художественной манерой рассказывать события и анекдоты да его искусству выцеживать из собеседника все, что ему было любопытно знать. За то и сам он отдавался весь, нисколько не стесняясь обнаруживать свои недостатки и «мелкие» помыслы.