Граф Никита Панин
Шрифт:
Никита Иванович завороженно следил за движениями вши. Отвратительное бледно–серое, почти прозрачное насекомое медленно и тяжко ползло по искуснейше вышитому воротнику, совершая какой-то лишь ему ведомый путь. Никита Иванович не отрывал глаз от насекомого. Вошь ползла и ползла, а руки Никиты Иванович разжались сами собой, а ноги чуть отступили в сторону. Анна все еще прижималась к нему, ожидая, когда возлюбленный начнет раздевать ее, а он стоял, вперив взгляд в серую, мертвенно–бледную вошь, ползущую до воротнику этой спесивой красавицы. Вся его страсть мгновенно улетучилась, и он ожидал мгновения,
— Анна Михайловна, произнес он уже отвердевшим голосом, — простите великодушно, но долее я не могу задерживаться, дела, знаете ли…
Он еще что-то говорил, лепетал какие-то слова, а сам думал, как ему выскользнуть из ее дома.
Анна в изумлении вскинула голову.
— Не понимаю, — гордо бросила она.
— Великодушно простите, — снова заговорил Панин, — не подумал, что могу оторваться от дел. Еще раз прошу простить меня…
Он отодвинулся от нее, подхватил плащ и почти бегом спустился по полутемной лестнице…
Уже на улице, выглядывая извозчика, Никита Иванович содрогнулся от отвращения. Анна исчезла из сердца и души, как будто ее и не бывало там никогда. Вместо нее теперь стояла в его глазах вошь…
Улица была темна и пустынна, переулки глухи, и Никита Иванович шагал по самой середине мостовой, увязая в сырой земле. Туфли его сразу промокли, сделались тяжелы и холодны, тончайшие чулки, облегающие ноги до колена, продувались насквозь мокрым ветерком, плащ едва хранил тепло, а извозчика все не было. Он шагал и шагал по самой середине темной мостовой и покачивал головой: «Старый дурак, показал тебе Господь, само Провидение, куда ты полез», — и вся тяжесть последних месяцев улетучилась, и он снова чувствовал себя легко и свободно.
Вдали показалась медленно бредущая кляча с возком, и Никита Иванович кинулся бежать, чтобы догнать извозчика. Он кричал во все горло, останавливая Ваньку, но тот все не слышал, и Никита Иванович, запыхавшись, подбежал уже к самому экипажу. Извозчик сидел с понурой головой: он уже отчаялся найти седоков в такую глухую полночь, но, увидев Никиту Ивановича, закутанного в темный плащ, остановился, бережно подсадил его и шагом повез ко дворцу.
Никита Иванович дрожал от холода в продуваемом возке, но радостно хохотал, и извозчик, лохматый мужик в нагольном тулупе и шапке–треухе, все оглядывался и оглядывался на странного седока. Как будто и барин, в плаще темном, да в парике, а ноги вон в каких тонких башмаках, да и чулочки не по погоде. И подозрение закрадывалось в душу бородатого мужика, привыкшего возить пьяных бар и ловких проходимцев.
Доехав до Зимнего, извозчик соскочил с козел и, прижимая Панина к сиденью, сказал грубым голосом:
— Двугривенный подавай, барин…
Никита Иванович схватился за карманы, но вспомнил, что весь кошель с монетами бросил извозчику, доставившему его к дому Анны, и опять захохотал — экая нелепость, даже дать извозчику нечего.
Лохматый мужик глядел на странного барина, хохочущего в его возке, и думал только об одном — надует барин, не заплатит.
— Погоди тут, — сказал Никита Иванович, отдышавшись от хохота, — вышлю тебе двугривенный…
Но мужик не выпускал Панина из возка, требовал сурово и презрительно:
—
Положение, хоть и комическое, стало надоедать Панину:
— Говорю ж тебе, вышлю, погоди тут…
Но извозчик не унимался и все не выпускал Панина из возка.
— Ладно, — решил Панин, — бери мой плащ, небось, не двугривенный стоит. Да гляди, подожди, вышлю тебе деньги…
Извозчик угрюмо забрал плащ Никиты Ивановича, а тот, в промокших башмаках, в тончайшем белье, роскошном камзоле, скользнул в темные передние дворца.
Федота пришлось разбудить, он давно спал, притулившись на ларе в прихожей панинских покоев.
— Чего, чего? — затараторил он спросонок, не понимая, чего от него хочет Никита Иванович.
Мелких денег в бюро не оказалось, и Никита Иванович дал Федоту четвертной билет. Федот вытаращил глаза.
— Иди, отдай извозчику, ждет у крыльца, — приказал Никита Иванович.
— Помилосердствуйте, Никита Иванович, — взмолился Федот, — и так-то у нас денег нет, а тут четвертной, да извозчику. Ванька, как есть двугривенный стоит…
— Иди, иди, коли говорят, — опять захохотал Никита Иванович.
Он так легко и свободно чувствовал себя, как будто спала пудовая давившая тяжесть.
— Да скажи, за всех, кто не уплатил, я расплачиваюсь, — громко закричал он вслед Федоту.
Тот выскочил по лестнице, дивясь на Панина. Ишь ты, думал он, знать, хорошо приняли его в том доме, куда поехал, раз такой благодетель стал для Ваньки, которому красная цена — двугривенный.
Вытаращил глаза и лохматый извозчик — он уже хотел было отъехать и с горечью думал о том, что господа все норовят проехать бесплатно, а у него семья, и дети, и все дни на морозе…
Федот выскочил с крыльца:
— Ты, что ль, барина вез? — спросил он.
Извозчик встрепенулся — не обманул, однако, барин.
Но когда Федот подал ему четвертной, в ужасе закатил глаза: нет же сдачи с такого билета.
— Бери, бери, все тебе, — заворчал Федот.
От счастья было умчал, но тут же вернулся:
— Плащ барский вот, — кинул он Федоту.
А Никита Иванович упал перед образами:
— Господи, прости ты меня, старого дуралея…
Глава двенадцатая
Сколь много ни говорила и ни писала Екатерина о величии русского народа, Никита Иванович понимал, что далеко еще России до других европейских наций. Трезво и с пониманием дела он относился и к самому русскому народу. Екатерине, нужно было, чтобы прославляли ее, а без России, без восхваления ее нельзя было этого сделать, Никита Иванович с большой долей иронии смотрел на переписку императрицы со своими западноевропейскими корреспондентами, но это шло на пользу поднимающемуся государству, и он одобрительно кивал головой, когда она пересказывала ему те места из писем Вольтера или Гримма, которые считала особенно лестными для себя. Однако в разговорах с великим князем Панин придерживался другой тактики и направлял мысли своего воспитанника на то, чтобы благоустраивать внутреннюю жизнь, буде он воспримет престол.