Граф Никита Панин
Шрифт:
— Но этот гроб напомнил мне одну историю, о которой я никогда еще не рассказывал. Вам первому открываюсь…
Никита Иванович встревоженно взглянул на Павла, тот казался более мрачным, чем обычно.
— Не рассказывайте, ваше высочество, — тихонько сказал Панин, — от мрачных рассказов возникают самые нелепые вздоры…
Он знал, как склонен к мистицизму наследник престола и сколько мрачности и обреченности бывало в его душе после всех разочарований, которые доставляла ему его августейшая матушка.
— Мне необходимо выговориться, и Бог знает, когда случится еще
— Тогда я слушаю…
Павел поерзал в кресле и, взглянув на спящую жену, раскрасневшуюся и хорошенькую, начал свой рассказ:
— Как-то в поздний час после одного славно проведенного вечера мы с Сашей Куракиным решили побродить по Петербургу инкогнито…
Никита Иванович усмехнулся:
— А я-то думал, что племянник мой будет вам подмогой в других славных делах…
— Он друг мой и, вернее всего, единственный, — отвечал Павел односложно, — но слушайте дальше, какая странная история приключилась с нами. Была весна, тепло, светлая наша ночь. Луна выскочила на небо. Нам было весело, и мы не думали ни о чем важном. Один из слуг шел впереди, за ним — я, за мной — Куракин, второй слуга следовал сзади. Вы знаете наши петербургские ночи. Было так светло, что можно было читать. Вдруг в глубине одного из подъездов я увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывшем нижнюю часть лица и в военной шляпе, надвинутой на глаза. Казалось, он кого-то ждал. Когда мы проходили мимо, он выступил из глубины подъезда и молча пошел слева от меня. Лицо его было скрыто тенью от шляпы, и я не мог разглядеть его черты…
Павел приостановился, вздохнул, снова взглянул на Наталью Алексеевну и продолжил:
— Шаги зато отпечатывались по мостовой так громко, что, казалось, будто камень бьется о камень. Сначала я очень удивился. Потом почувствовал, что левый бок мой замерзает, словно незнакомец сделан изо льда. Стуча зубами от холода, я оборотился к Куракину и сказал:
— В нашей компании прибавление!
— Какое прибавление? — спросил Куракин.
— А вот этот, что идет слева от меня, и притом, кажется, довольно громко.
Князь приостановился, вгляделся и ответил, что никого не видит.
— Да вот же! В плаще, слева, между мной и стеной!
Куракин странно на меня посмотрел и ответил:
— Ваше высочество, вы идете вплотную со стеной дома, там ни для кого нет места!
Я протянул руку и в самом деле коснулся рукой камня. Но притом я явственно различал незнакомца и слышал грохот его шагов. Я стал пристально на него смотреть: его глаза сверкали из-под шляпы завораживающим нечеловеческим блеском, и я не мог отвести от них взгляда.
— Куракин, — сказал я, — не могу изъяснить, но это очень странно.
Я дрожал все сильнее и чувствовал, как стынет кровь в жилах. Вдруг незнакомец позвал меня глухим и печальным голосом:
— Павел!
— Чего тебе надобно?
— Павел! — повторил незнакомец, однако голосом несравненно более мягким, но все же тем же печальным тоном. Я молчал. Он опять позвал меня по имени и вдруг остановился на месте. Я тоже остановился, как будто наткнулся на невидимую преграду.
— Павел!
Я обернулся к Куракину:
— Ты слышишь?
— Ничего, государь, не слышу!
А я слышал. Голос его и сейчас чудится мне. Я превозмог себя и опять спросил:
— Что тебе надобно? Кто ты таков?
— Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его. Если хочешь спокойной смерти, живи честно и справедливо, по совести. Помни, что угрызения совести — самое страшное наказание для великих душ…
Он опять кинулся вперед, пронзив меня все тем же всепроникающим взглядом из-под шляпы. Я последовал за ним, движимый неведомой силой. Он молчал, я тоже молчал. Куракин и слуги шли за мной. По каким улицам мы проходили, я не понимал и впоследствии вспомнить не мог.
Никита Иванович молча пошевелился в кресле.
— И таким образом, — продолжал Павел с печальной улыбкой на устах, — мы шли не менее часа, оказались перед зданием Сената. Призрак остановился:
— Прощай, Павел. Ты меня еще увидишь. Здесь, на этом месте…
Шляпа его сама собою приподнялась, и открылся лоб. Я отпрянул в изумлении — передо мной стоял мой прадед Петр Великий. Прежде, чем я пришел в себя, он исчез бесследно…
Теперь на этом месте — монумент. Центральная гранитная скала в основании, на ней — Петр на коне, и вдаль простерта его рука. Я никогда и никому не рассказывал о своей встрече с прадедом и никому не показывал этого места. Куракин уверяет меня, что я заснул во время прогулки. А мне страшно. Эта сцена так и стоит передо мной. Иногда кажется, что я все время так и стою там, на площади перед Сенатом. Я вернулся во дворец с обмороженным боком, в полном изнеможении и едва отогрелся…
Никита Иванович поник головой и ничего не отвечал наследнику. Его мучило, что до сих пор он не знал этого, и переполняло сочувствие к Павлу.
— Государь, — тихо начал он, — все это вам терзает душу, а сегодняшняя сцена разбудила снова ваше воображение… Я так думаю, что вы не видели Петра, но душа сама подсказывает вам, что делать на этом свете — жить честно и справедливо, следовать во всем великому прадеду. А ваши страхи — следствие сильных и больших разочарований. Будьте мужественны. У вас — прелестная жена, у вас — великое будущее, у вас будет все — слава, власть, деньги. Не бойтесь мрачных предчувствий. Беды проходят, радости остаются с нами…
Павел взглянул на своего воспитателя и едва ли не отца. Как ему нужны были эти сильные слова сильного мужчины, способного поддержать его в трудную минуту…
Но он ничего не сказал Никите Ивановичу. А тот думал, в каких мрачных красках рисует этот блистательный отпрыск блистательного престола свое будущее, и сердце его сжималось от любви и боли. Ему так и хотелось сказать — бедный Павел!
До самого рассвета просидели они в креслах, думая каждый о своем, изредка поправляя на Наталье Алексеевне то одеяло, то сползающую на пол епанчу, наброшенную сверху…