Граф Орлов
Шрифт:
Сперва детей у нас не было, но мы этому даже рады были - друг для друга жили. Через три года ты родилась, Нинушка. Матушка-императрица как раз в Москве пребывала и самолично поздравить меня приехала; правда, прибавила, что лучше бы родился сын, потому что девочек воспитывать я не способен. Я господину философу об этом уже рассказывал...
В следующем году Дуняша родила и сына, однако в тот же день скончалась. Я до последнего около её постели сидел, за руку держал. Перед самым концом Дуняша мне знак подала, чтобы я наклонился и прошептала:
– Кто мог знать,
– с тем и отошла.
Что я тогда пережил, всё при мне останется, распространяться не стану... Видно, за грехи нас Господь покарал: Григорий с женой толком не пожил, и я тоже...
Сына моего окрестили Иваном. Императрица его тут же в капитаны Преображенского полка произвела, а когда я её благодарить приехал, сказала, что верит в его высокое будущее - у такого, мол, великого отца и сын великим будет. Низко я ей поклонился...
Однако и сына моего Ивана скоро к себе Господь призвал, года не дал на свете побыть; осталась у меня одна Нинушка, последнее моё утешение...
– Батюшка!
– воскликнула в слезах молодая графиня и поцеловала ему руку.
– Она и сейчас весьма пригожа, - улыбнулся ей граф, - а в детстве была сущий ангелочек. Кто к нам в дом ни приедет, обязательно ею восторгается; раз сидит у нас Наталья Загряжская, беседуем мы с ней, вдруг Нинушка в комнату влетает. "Чьё это очаровательное дитя?", - спрашивает Загряжская, которая Нинушку до тех пор не видела. "Да вот, - говорю, - забежала вчера с улицы, так и осталась. Не выкидывать же - пущай живёт!".
– Батюшка!
– смутилась молодая графиня.
– Но в воспитании я ей спуску не давал, - продолжал граф.
– Бабушка, мать Дуняши, всё баловать Нинушку пыталась. "Ах, ты, моя сиротинушка, не довелось твоей маменьке тебя приголубить и приласкать!" - причитает и от всех забот пытается оградить. Да ещё по церквам и монастырям не в меру возит, и дома вместе с ней на коленях перед иконами стоит. Однако я вёл себя по-другому: работать Нинушку заставлял, - нужды нет, что слуг полный дом, пускай сама старается! А если что не так делала, наставлял: "Не ленись! Это тебе не Богу молиться".
– Батюшка!
– снова воскликнула молодая графиня.
– Ну а что? Так и было, - невозмутимо отозвался граф.
– Конечно, без женского участия девочку воспитывать нелегко, но здесь опять судьба мне помогла. Осенью дело было, вечером; дождь лил, как из ведра. Докладывают мне, что какая-то молодая женщина, по виду из благородных, пустить её просит. Кого, думаю, в такую пору нелёгкая принесла?
– однако велю впустить.
Заходит она ко мне, - нитки на ней сухой нет, с головы течёт, и волосы к щекам прилипли.
– Чем обязан вашему визиту, сударыня?
– спрашиваю.
– С кем имею честь говорить?
– Мария Бахметьева, жена Петра Бахметьева, премьер-майора, - представляется, а у самой зубы от холода стучат.
– Очень хорошо. Чем могу вам служить?
– говорю.
– Я от мужа ушла, - сообщает она.
– Прекрасно! И что же вы хотите от меня?
– Я буду у вас
– То есть как это?
– удивляюсь я.
– К вам мой муж не придёт, побоится. А вы один живёте, так что я с вами теперь буду, - продолжает она, нисколько не смущаясь.
– Сударыня!..
– я даже не нашёлся, что ответить.
– Где у вас можно обсушиться и обогреться? У вас найдётся платье, чтобы мне переодеться?
– говорит она, как ни в чём не бывало.
Ну, что тут скажешь?.. Позвал я слуг, велел, чтобы дали ей, в чём она нуждается, - так Мария у меня и осталась...
С Нинушкой моей она подружилась, вместо старшей сестры ей стала. Нинушка её полюбила - так ведь?
– спросил он Анну Алексеевну.
– С Марией мы были очень дружны, - подтвердила молодая графиня.
– По дому она мне помогала, заботилась о нас с Нинушкой; я и не заметил, как мы с Марией сблизились, - пожал плечами граф.
– Но характер у неё был, не приведи Господи! Покорности женской и смирения в ней ни на грош не было, в каждом случае стремилась своё мнение показать и ни за что уступить не хотела. Ссорились мы с ней чуть не каждый день, несколько раз она от меня уходила, и где обреталась, не знаю, но затем возвращалась. Уж я и сам не знал, что лучше - когда она уйдёт, или когда возвратится...
Так и жили на потеху всей Москве, пока мне уехать не пришлось: матушка-императрица Екатерина скончалась, императором стал сын её Павел, и вынужден был я Россию покинуть.
***
– Я уже говорил, что отцом Павла кое-кто Салтыкова считал, но это пустое!
– продолжал граф, насупившись.
– Павел подлинным сыном Петра Фёдоровича был: и по внешности такой же урод, и по поведению.
Перво-наперво он приказал прах отца своего в Петропавловскую крепость перенести, а поскольку там только коронованных особ хоронили, решил ему посмертную коронацию устроить. Меня в Петербург вызвали по личному императорскому повелению; к себе он, однако, не допустил, через фельдъегеря приказ передав, чтобы был я непременно на похоронах и нёс перед гробом Петра Фёдоровича царскую корону. Я намерение Павла отлично понял: вот, мол, тебе, граф Орлов, воздаяние за гибель отца моего! Ты его погубил, и теперь на глазах у всех унижен будешь!
Я решил, что на похороны не пойду и корону нести не стану. Были бы живы Григорий, Фёдор и Иван, так же решили бы!.. Однако после вспомнил своего Ерофеича, его слова, которые он мне перед смертью сказал... Ну, откажусь я, думаю, так Павел велит меня под конвоем привести, а не то ещё что-нибудь придумает. Так не дам я этому уродцу злобному над собой верх взять! Не раздавленным и приниженным граф Орлов будет, а таким, каким его народ знает - гордым и непокорённым! Это Павлу позор, а не мне, что он графа Орлова со всеми его заслугами перед Россией унижению подвергает; это Павел над Россией измывается, а не надо мною. Вот пусть все и увидят, что за император у нас теперь...