Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Вот–вот, ты прежде, Гаврила Романович, на себя посмотри, себя от беды лихой оборони, а тогда уж за других радеть принимайся. Не мне, что правда, мораль тебе читать. Лучше расскажи да поподробнее о незадачах своих. Разобраться в них надо — как дядюшке доложить, чего от него просить да требовать.
— Вы о князе Потемкине, княгиня?
— О ком же еще!
— Так слухи ходили…
— Что повздорили мы с ним? А ты не всякому слуху верь. Не расчет светлейшему с княгиней Голицыной в распри входить. Уж это-то я, Бог даст, рассчитаю — не ошибусь. Давай рассказывай.
— Да служба недолгая была. Не показался я князю Вяземскому.
— Никак он за тебя племянницу свою выдать собирался, значит, поначалу очень даже показался. Не ко времени ты свою Катерину Яковлевну встретил да тут же и жениться надумал. По дворцовым расчетам, сглупил ты, Гаврила Романович. Что такое папаша-то твоей нареченной, Бастидон знаменитый? Камердинер императора Петра III, а супруга его — кормилица Павла Петровича. Кто бы с такой родней вязаться стал?
— Не рассчитывал я, княгиня, больно Катенька хороша была.
— Португалочка-то твоя? Кто спорит. Только и то верно, какая девка в шестнадцать лет не розанчик. Да не буду, не буду! Там ведь не в одной португалочке дело было.
— А по службе причина такая вышла. В Сенате надо было составлять роспись доходов и расходов на новый, 84–й год. Князь Вяземский на том стоял, чтобы не делать новой росписи — старую бы повторить. Да как же на то согласиться было, когда ревизию только–только закончили: доходы-то государственные сильно возросли. Я чиновникам толкую, никак невозможно старой росписью удовольствоваться, резоны привожу, а они все одно твердят: мол, князь велел. Князь князем, а на своем я настоял. Вышло — не поверишь, Варвара Васильевна, — 8 миллионов прибытку!
— Чего ж не верить! Кабы меньше, так и Вяземский не стал бы хорохориться. А такой-то кус кто мимо рта пронесет — у каждого слюнки возжей текут. И что ж с тобой сделали?
— В отставку пришлось уйти.
— Вот так твоей горячей голове и надо. И тебе ничего не досталось, и людей чиновных обездолил.
— Вы это серьезно, Варвара Васильевна?
— Серьезно — несерьезно, дальше рассказывай.
— Но все-таки через пару месяцев отставки получил я назначение олонецким губернатором, в Петрозаводск. Князь Вяземский и проститься не пожелал. Сказал: оглянуться не успеем, опять работы просить в столицу приедет.
— Помнится, не обманулся старик.
— Не обманулся. Наместник края, Тутолмин, сразу меня в штыки принял. Не будешь, сказал, мне тут небо коптить.
— Разузнал все о тебе, а у самого, поди, рыло в пуху.
— И то верно, места в Петрозаводске нам с Катериной Яковлевной согреть не пришлось: перевели в Тамбов. Места, скажем, дикие, а все не Карелия. Уж чего мы только придумывать с Катериной Яковлевной не стали. Завели первую в городе типографию, первое народное училище открыли, городской театр устроили. В губернаторском доме с утра до ночи дым коромыслом. Вперемежку с танцами для молодежи классы и арифметики, и грамматики, и геометрии. Лишь бы к знаниям охоту, привить, лишь бы учиться начинали. Что там, первых итальянских
— А наместник что же?
— Вот в наместнике вся загвоздка и оказалась.
— Взревновал, не иначе.
— Иначе не объяснить. Чем усердней служишь, тем больше придирок. Каждую придирку в дело целое превращать начали и с каждым делом в Сенат. Какая уж тут отставка — суда и следствия надо мной потребовал. Что называется, крови моей возжелал. А в Сенате рады–радехоньки. Отрешили от должности. Суду предали VI департамента Сената в Москве. Подписку о невыезде отобрали. И кабы не ваша милость, княгиня, может, и сидел бы я уже на съезжей, за решеткой с каторжниками.
— В России и это не чудо. От сумы, говорится, да от тюрьмы не зарекайся. Только, думается, разведем мы твою беду. Прямо тебе скажу: надо дядюшкиного приезда дождаться. Против него и сегодня никто из сенатских не пойдет. Слов нет, если бы за тебя нынешний амант господин Мамонов похлопотал, быстрее бы дело пошло. Да не любит этот красавчик со стрекулистами дело иметь. Своих людей, ему должностями и окладами обязанных, не имеет. Разве что прямо у государыни просит. Князь Потемкин–Таврический — другое дело. В Москве до лета он непременно быть должен — проездом в Петербург. А до той поры живи себе спокойненько да вирши сочиняй, если охота придет.
— За Катерину Яковлевну боязно мне очень. Как бы лиха какого ей не сделали.
— Что ж, попробуем и о ней позаботиться. Письма пусть почтой не посылает. Нарочных отправлять будем. И людишек своих я к ней отправлю. Пусть в доме поживут да хозяйку постерегут. Да не втайне, а чтоб весь Тамбов знал — люди потемкинской племянницы. Тут уж им никак не разгуляться.
— У меня нет слов, княгиня.
— Слова у тебя в виршах быть должны. А в жизни и так все понятно. И себя, Гаврила Романович, не больно кори — у меня свои счеты и с государыней императрицей, и с дядюшкой моим знаменитым. Считай, очень ко времени ты мне попался. Только такого случаю и ждала.
В. В. Голицына — Г. Р. Державину. 1789. Зубриловка.
Много благодарна за приятное о мне ваше напоминовение: Екатерина Яковлевна, делав всегда прибытием своим совершенное мое удовольствие, слава Богу, здорова; я зла как собака на своего князя, что не писал ко мне нынешнюю почту, и в письме своем его разругала… Пожалуйста, пишите к нам чаще, что с вами делаться будет; курьер мой от дядюшки еще не бывал, и не знаю, что с ним случилося; Боже дай, чтоб вы поехали в Петербург, откуда бы возвратились к нам в Тамбов.
Мы свое время проводим изрядно: в день работаем, а вечер читаем книги попеременно; приятно мне очень читать было описание ваше о моем замке [московском доме], тем более, что вы его таковым находите, и признаюсь, что очень мне по нем грустно; ежели вы им так прельщаетесь, то постарайтесь, чтобы и у вас был такой же. Затем желаю вам от Бога всей милости, от царицы всего удовольствия и от всех добрых людей того же хорошего мнения, каковое ныне все о вас имеют и с каковым я вечно к вам буду.