Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Вы всерьез стали интересоваться политикой, мой друг? Это меня искренно радует. Вы становитесь моим настоящим помощником.
Обуховка. В. В. Капнист и П. В. Капнист.
— И что ты мыслишь, Петр Васильевич, по поводу французской конституции? По душе ли тебе ее новации? На мой взгляд, переломали французы все, что только могли, никаких старых порядков и установлений не оставили, а вот о том, как новый-то дом по такому чертежу строить — толком не продумали. Да и куда им — в такой-то сваре! Никто никого не слушает, до соседа докричаться
— Еще бы не читал. Кажется, наизусть заучил.
— Так объясни, Бога ради, в чем у них дело? Короля-то они никак сохранили. А к чему он им теперь, если без власти?
— Тут, друже, такая заковыка у них получилась. Король — это как бы представитель всей нации. Власть у него исполнительная, но действовать он может только через министров, а те, в свою очередь, не ему подчинены, а собранию.
— Головоломка, ничего не скажешь. А прок-то от таких выкрутасов какой?
— Да еще не все это выкрутасы. Король имеет наследственную власть, а все другие власти выборные. Министров он назначает, а те править по–настоящему ничем не могут, потому что нет у них от них одних зависимых чиновников. Выборными-то как распорядишься?
— И страну они вроде как по–новому разделили.
— По–новому — на 83 департамента. И в каждом департаменте своя администрация избирается, даже мировые судьи. Оно и выходит, что центральная власть им вовсе не нужна.
— Так уж тут, друже, по моему разумению, порядка ждать не приходится. Каждый свой интерес соблюдать потщится. А на месте у него и корни поглубже, и ветки с другими деревьями сплетены пошире, пораскидистее.
— Если только на совесть человеческую да на разум положиться.
— Ой ли, друже! Такие сказки ты братцу своему Василью Васильевичу оставь. Он пиит, ему сочинительство к лицу, а тебе-то, человеку здравомыслящему, негоже.
— Сам чувствую, недомыслили французы. С духовенством тоже неладно у них получилось. Собственность у церкви, как и у короля, отобрали, десятину церковную отменили, священников на казенное жалованье перевели. Со всем те согласились, а как до выборов дело дошло, восстали.
— Каких выборов? Священников?
— То-то и оно — чтобы их тоже население выбирало. И приходских, и отдельно даже епископов. Вероисповедания все в правах сравняли. Вот из прихожан одни на все согласились, другие вместе с пастырями своими духовными в раскол ушли. Что наши староверы с Никоном.
— И кто же все это в жизнь проводить стал? Учредительное собрание, как только король Конституцию подписал, распустили, сколько понимаю.
— Распустили. А вместо него Законодательное собрание ввели, в которое одних новых людей набрали. Только от них, сам понимаешь, прок невелик: ни тебе опыта, ни умения. На словах, может, одно и то же исповедуют, а как за дело взяться, не знают и знать не могут. Иными словами, в эмпиреях летают. Да и где ты на местах стольких единомышленников отыщешь. Охотников власть захватить множество, а на общее дело потрудить — таких нет.
— Больше всего меня избирательный ценз смущает. Ведь это едва не половина народа власти никакой получить не сможет. Сколько кто налогов платит! Так
— Да, без денег у них получилось ни–ни. А тут еще учредительное собрание для покрытия государственного долга почло за благо секуляризированные церковные владения распродать. Те же буржуа их и порасхватали. Выходит, еще богаче стали.
— Нескладно, куда как нескладно.
— А оттого и нескладно, что гладко было на бумаге, да забыли про овраги. С народа начинать надо было — они же с денег начали. И то еще посуди. Всех в правах на словах сравняли, всех обязали гражданами называть. Положим, цехи тоже отменили, свободу промышленности объявили, а какие-нибудь новые корпорации организовывать запретили.
— Выходит, чья власть, то и право.
— Видно, так уж в нашем грешном мире положено.
Петербург. Зимний дворец. Кабинет императрицы. Екатерина II, П. А. Зубов, А. В. Храповицкий.
— Ваше величество, неужели опять вместо того чтобы заниматься подлинно государственными проектами, вы собираетесь возиться с вашими мартинистами! Мне кажется, вам изменяет чувство масштаба.
— Все не так просто, мой друг. Ты не угадываешь в их действиях отголоски парижских событий? А ведь они несомненно есть. И нам надо как можно скорее уничтожить ту почву, на которой эти семена зла могли бы расцвести.
— Почва в виде одного загнанного в нищую деревушку поручика?
— Ты напрасно так легкомысленно отмахиваешься от Новикова. Его влияние по–настоящему велико. Он производит брожение в умах простонародья, а это само по себе крайне опасно.
— Тогда в чем же дело? Арестуйте вашего отставного поручика. Казните его, наконец. Спрячьте в крепость, но кончайте же эту возню. Ваши обыски, в московских книжных лавках наделали далеко не так много шума, а главное — не нагнали на москвичей благодетельного с вашей точки зрения страха. Советник Московской уголовной палаты ко всеобщему стыду не обнаружил в Богом забытой деревеньке никакой типографии, хотя вы на это и рассчитывали. Тогда им следовало захватить эту типографию с собой. Надо же действовать быстро и решительно, а не через час по чайной ложке. Этим можно только рассмешить и свой двор, и всю Европу. Откуда у вас, ваше величество, такая привязанность к этому Новикову?
— Но неужели ты не понимаешь, друг мой, что за этим стоят происки Малого двора!
— Вы так считаете? А мне думается, гораздо большее значение имеет благотворительная деятельность поручика. Она действительно колет глаза вашим придворным, да, впрочем, и самой императрице. Не хотите ли знать, как звучит сочинение Новикова о голоде в России? Могу его вам прочесть — оно не так велико, но достаточно выразительно.
— Откуда оно у тебя?
— Неужели вы думаете, что я назову вам имена, чтобы вы превратили меня в глазах общества в доносчика и агента вашего господина Шешковского! У меня достаточно добрых знакомых, скажем так, из литературных кругов. Они постоянно бывают в моем доме. Мы многое обсуждаем так, как нам представляется правильным и нужным.