Граф Платон Зубов
Шрифт:
— Воевали они, всю жизнь воевали. Орловы с Потемкиным. Неважно тебе знать почему, а только ненависть лютой была. Особенно Григорий Григорьевич обиды свои считать был горазд. Почти десять лет прошло, как его не стало.
— Графа Григория Григорьевича Орлова?
— Да, графа Гри. Гри — так его звали. Его брат Алексей Григорьевич в отставке оказался. Ничем, кроме дочери своей единственной, заниматься не стал. А вот теперь — «старинушка». Потемкин мне и признался: пусто что-то стало. Знаешь, как на кулачках: один боец уйдет, так и другому уходить надо.
— А по–моему,
— По–твоему! Григорий Александрович другого кроя человек был. Совсем другого.
— Вот и выходит, жалеете вы его. Дорог он вам оставался, хоть на дворец Таврический гневались.
— Мало ли на что гневаться приходится. Это по каждодневному счету, а вот по большому… И лет-то папе всего–навсего пятьдесят пять набежало какие его годы. Ты поди, друг мой, не заходи сегодня. Отдохнуть хочу.
В. В. Капнист — А. А. Капнист. 11 ноября 1791. Кременчуг.
…Новинки следуют: князь предчувствовал, что ему умирать. Причиною смерти его обжорство. 30 числа сентября в день рождения своего он сказал, чтоб г. лекаря его не беспокоили, ибо он точно умрет. Его все внутренне жгло. И он все себя холодною водою опрыскивал. Потом захотел для перемены воздуха выехать в Николаевск. На первой почте заснул. Ночью поздно проснулся и нетерпеливо велел ехать далее. Отъехав несколько верст, почувствовал, что ему дурно, велел остановиться; подбежавшим к нему сказал, что он уже их не видит, чтоб его вынесли, что он уже умирает.
Как в торопливости смешались, то он сам ногу на ступеньку поставил, сошел. Ему послали матрас, и он на него легши, попрощался и умер. Графиня Браницкая бросилась в беспамятстве на него и стала ему дуть в уста. Ее подняли и оторвали от него. С ним были, кроме ее, Фалеев, Львов и Кишинский.
Зимний дворец. Кабинет Екатерины. II. Екатерина и П. А. Зубов.
— Наконец-то одни! Кажется, никогда еще так не уставала, как нынешнего дня. А все бестолочь — ни одного дельного разговора, со сколькими послами ни толковала. Все они на воду дуют, хоть молока и пробовали горячего. Но больше никаких дел. Садись на скамеечку, Платон Александрович, ко мне поближе и…
— Государыня, я понимаю вашу усталость, но…
— Какое «но»?
— Есть еще одно неотложное дело, о котором, по моему разумению, надо не откладывая в долгий ящик поговорить.
— О чем ты, друг мой?
— Право, не знаю, может быть, ваша скорбь по князю Таврическому еще не утратила своей остроты, но интересы государственные не терпят промедления, и лучше, если завтра с утра вы начнете принимать сановников с готовым решением по Малороссии.
— Что-то не пойму, какое решение ты имеешь в виду.
— Государыня, я задаю вам ненужный и очевидный вопрос: вы во всем были довольны покойным князем в делах управления Новороссийским краем?
— Платон, тебе ли не знать, что нет и почему именно. Решения разумные чередовались у князя с откровенным грабежом государственной казны. Он сделал из Новороссии свою вотчину, которой не занимался вовсе, требуя от случайных управителей лишь доходов на
— Но завтра с утра вас окружит толпа ваших любимых советников и, не успеешь оглянуться, как вы подпишете какой-нибудь ими и в их пользу составленный указ, который я хочу предупредить.
— Друг мой, я вижу твое волнение, но прошу тебя, выражайся более внятно: чего ты хочешь от меня?
— Не лично от вас, но от императрицы. Если вас, в конце концов, не удовлетворял ни образ жизни князя, ни его способ ведения дел, я хочу предложить, чтобы вы, ваше величество, попробовали в этом качестве меня.
— Тебя? Но, друг мой; у тебя нет нужных навыков. И потом твоя молодость…
— Она не мешает вам называть Зубова своим другом, спрашивать его советов и даже принимать их — кстати сказать, слава Богу, все чаще и чаще, — а официальное назначение вас почему-то пугает. Если вы считаете меня непригодным для таких действий, избавьте меня от необходимости обсуждать с вами и все остальные дела. Я просто буду молчать и займу положенное мне место в антикамере — не дальше!
— Друг мой, ты непомерно возбудился. Мынепременно все обсудим…
— Когда-нибудь! Но меня это не устраивает. Совершенно не устраивает. Кстати, вы знаете, что мне удалось узнать от наших агентов в Берлине? Полагаю, для вас это станет совершеннейшей новостью. Малороссийские помещики приезжали туда просить помощи от князя, точнее — от тирании русского правительства и князя Потемкина. Украинский эмиссар добился аудиенции у министра Герценберга и, не стесняясь в выражениях, спросил: могут ли они рассчитывать на поддержку Пруссии на случай их восстания? Каково?
— Когда это случилось?
— Князь был еще жив.
— И позиция прусского министра?
— Герценберг ответил достаточно уклончиво, и похоже на то, что он посоветовал своему королю не входить в сношения с украинским эмиссаром. Тот уехал не солоно хлебавши.
— Кто бы это мог быть? Надо выяснить.
— Нечего и выяснять. Петр Васильевич Капнист.
— Так… Я давно слышала о том, что он не скрывает своего недовольства тем, чему нашел название потемкинского ярма.
— Это, насколько я понимаю, брат нашего знаменитого пиита и киевского губернатора.
— Родной брат. Но Василий Васильевич всегда придерживался пути реформ, братец же оказался вон каким радикалом. Но теперь-то ты тем более должен понять, как нелегка ноша, к которой ты стремишься? Уж если Григорий Александрович…
— Опять покойник! Кажется, все его порочные деяния очевидны. Я вижу для себя иной путь — к сердцам и душам украинского дворянства. Князь тешил самого себя, я постараюсь тешить местную шляхту и надеюсь в этом преуспеть.
— Платон Александрович! Я понимаю обуревающую тебя жажду деятельности, но все не так просто, как тебе кажется. Одним хорошим поваром и сытными обедами ты ничего среди новороссийских и украинских помещиков не добьешься. Не думай, что они похожи на тех глухих провинциалов, которых привык прикармливать в уезде твой батюшка.