Граф Соколов — гений сыска
Шрифт:
Эта усадьба еще недавно принадлежала отпрыску древней, но вдребезги разорившейся фамилии. Изнурив свое тело беспутной и нетрезвой жизнью, отпрыск безвременно почил. Усадьбу пустили с молотка. Ее владельцем стал Соколов.
Создателем усадьбы был современник Екатерины Великой — знаменитый архитектор Старов. Любитель одиноких прогулок, Соколов легко представлял себе ту жизнь, которая кипела здесь лет сто назад.
Старинные люди любили торжества и умели веселиться.
Еще накануне праздника сюда съезжалась сотня-другая тяжелых карет. Важные отцы семейств, украшенные бриллиантовыми орденами,
Вспышки шипящего фейерверка, театральное представление, каскады вод, хор пейзанок, нарочно спрятанных в кустах, обильный ужин под музыку итальянского оркестра, тайные поцелуи в дальних беседках — ах, золотое невозвратное время!
Соколов из всего этого паркового великолепия восстановил лишь обширный барский дом с обязательными четырьмя колоннами, державшими балкон, да бревенчатую баньку на берегу студеного по причине подземных ключей пруда. Задумчиво склонив бородатую голову, в воду смотрел мраморный Нептун.
И вот теперь, как во времена минувшие, сюда съезжались гости.
Крушение надежд
Старый граф, одетый в придворный мундир без звезд, поглядывая выцветшими глазами в лицо сына и взяв его под руку, прогуливался по аллее и говорил по-французски так, как умели на нем говорить лишь в пушкинское время.
— Бисмарк верно заметил, что лишь неразумный купец все свое добро грузит на один корабль. Я стал, силой Провидения, сим купцом неразумным. Ты, Аполлинарий, мой единственный сын. Что бы философы ни утверждали, но мы живем ради продолжения и славы своего рода. Когда- то я имел неосторожность рекомендовать тебя Николаю Александровичу. И как же Государь был эпатирован, когда узнал, что ты манкировал военной карьерой и перешел в ведомство внутренних дел.
Соколов-младший, словно соглашаясь со словами отца, грустно качнул головой:
— Вы правы, папа! Шамфор сказал бы, что удел родителей — страдать от неразумных чад.
— Перестань шутить. Я говорил днями с военным министром Александром Федоровичем Редигером. Он готов тебя вновь взять на службу. Тебе, Аполлинарий, уже скоро тридцать восемь лет, а я в тридцать два года был генералом. Не обижайся, но мы, наш круг, полицейских в дом не пускали, руки не подавали. Я сделал для твоего воспитания все, что должно. А ты... Тут проезжаю мимо Апраксина двора, какой-то оборванец книжками торгует, орет на всю улицу: “Приключения графа Соколова — гения сыска! Лучшее чтение за пять копеек!”
— И что, папа, вы сделали?
Старый граф поморщился:
— Послал кучера Антипа, он скупил всю эту дребедень и сжег. — Вдруг у старика перехватило горло, с трудом удерживая слезы, он сдавленным голосом проговорил: — На службу в полицию прежде отправляли боевых офицеров в наказание. А ты... по своей охоте. Хоть пожалел бы мама. Зачем сыщику образование, воспитание? Только дурни могут идти ловить жуликов.
В этот момент, шурша шелковым платьем, высоко перехваченным широким поясом, полная здоровья и живости, с крыльца сбежала горничная Анюта. Густые каштановые
— Гости едут! — радостно, вполне по-девичьи крикнула она. — Я на балконе была, у дальнего леса видела кортеж.
Соколов-младший обрадовался вдвойне: гостям, и тому, что можно было прервать тяжкий разговор.
Генеральская воля
Аполлинарий Николаевич представил своему сиятельному отцу друзей. Старый граф был любезен и чуть ироничен. Каждому он сказал несколько слов тем принятым в высшем свете ласковым тоном, каким говорят с людьми не своего круга, то есть стоящими гораздо ниже на иерархической лестнице.
Появился старший лакей. Важным тоном, словно сообщая известие государственной важности, он произнес:
— Стол готов-с!
Соколов как самой почтенной даме протянул руку супруге пристава Диевского: могучей даме в широком платье из модного тем летом хорошего кумачового бархата. Старый граф повел к столу Наталью — жену миллионера Рацера, миниатюрную брюнетку восточного типа с чуть выпуклыми блестящими глазами, с толстой косой, два раза обвивавшей ее небольшую хорошенькую головку.
Супруга Кошко занедужила и прибыть не смогла. У Ирошникова его Ирина уехала на две недели к родственникам в Париж. Но больше всех горевал медик Павловский, который вместо праздничного стола занимался криминальным трупом.
Слуги зажгли свечи в массивных серебряных шандалах и поставили на стол две большие, золоченой бронзы керосиновые лампы, накануне нарочно купленные к случаю за пятьдесят рублей у “Мюр и Мерилиза” и почему-то называвшиеся “Селадоном”. Стол был красиво — заботами Анюты — украшен цветами. У каждого прибора лежало отпечатанное в художественной типографии Левинсона меню.
На балконе заиграл струнный квартет.
Проворные лакеи заставили стол холодными закусками: грибками, салатами, анчоусами, вынесли большое блюдо — на ледяных осколках лежали крупные устрицы.
После первого тоста (“За Государя и Российскую Империю!”) старый граф произнес:
Мы столько узнаем из газет о подвигах нашей замечательной полиции, что невольно готовы впасть в восторг. Впрочем, газетчики и существуют нарочно для того, чтобы водить за нос общество. Мне очень любопытно услыхать об этих подвигах из первых уст.
Гости несколько робели в присутствии столь важного государственного лица, приближенного двум последним Императорам, известного всей России. Не растерялся лишь Кошко. Просьбу он счел приказом. И как фигура начальственная, решительно вступил в дело.
Сушки
— Позвольте заметить, ваше превосходительство, что в нашем деле главное — найти ключик, ээ... так сказать, квинтэссенцию, чтобы раскусить козни злодеев. В моей обширной практике много любопытного. Однако я рискну занять ваше внимание историей, которая случилась со мной, так сказать, на заре века. Она имела большой общественный резонанс.
Служил я тогда в Риге, был тамошним начальником сыска. Однажды меня потребовал к себе сам генерал-майор Пашков, губернатор Лифляндии. Встретил ласково, на кресло показал. Говорит: