Граф Соколов — гений сыска
Шрифт:
Книжные шкафы ломились от редкостей другого рода. Здесь на полках хранились редчайшие иллюстрированные издания, полная подборка книг по геральдике и самая большая гордость хозяина — около ста пятидесяти книг, вышедших при Петре Великом.
Федор Анатольевич был скупердяй замечательный, словно собирался небо коптить лет пятьсот. Умел он за полушку купить телушку. Все коллекционеры рты так и разинули, когда он на Сушке за семнадцать копеек медных урвал знаменитый экземпляр “Лирических сочинений” Василия Капниста. Тот его в 1805 году специально на пергаменте
Или другое: купил беловой автограф Пушкина — “На холмах Грузии”, и тоже за пустяк. А вскоре Федору Анатольевичу такое добро привалило, что заставило всех завистников позеленеть.
Завещание
У Бидмана были два близких человека, родственника: сестра Мария, старая ведьма с крашенными хной остатками волос, и брат Леопольд — человек ума обширного, директор банка в Лодзи. Так вот, пришел к Леопольду как- то дядя в клетчатом пиджаке и с картиной Рембрандта —Дама со страусовым пером” в руках. “Мне надо на три месяца пятнадцать тысяч, вот мой заклад — Рембрандт”. Ударили по рукам. В тот же день “клетчатый пиджак” был убит в перестрелке с полицией. Голландец достался Леопольду — навечно.
Как человек немолодой и основательный, банкир сделал завещание: в случае его смерти Рембрандт переходил к брату Федору, а тот, в утешение Марии, платил ей двадцать тысяч. Завещание было своевременным: прежде не болевший, Леопольд скоропостижно скончался. Братец Федор слезу пролил над урной, но тут же перевез Рембрандта к себе.
Страх
Коллекционер тащит в дом штучки-дрючки не только себе на радость, но и другим на зависть. Когда Федор Анатольевич укрепил на стене Рембрандта, заключенного в тяжелую старинную раму, он позвал друзей — “на смотрины”.
Те ахали, подходили, отходили от шедевра, прищуривались, смотрели и в кулак, и так, и этак, причмокивали языками, поздравляли, выпили винца и, может, от недобрых чувств сказали:
— Рембрандт — хорош, да только ты, Федор
Анатольевич, не боишься лиходеев? Нынче за пятак горло режут, а за такое сокровище — ух, совсем не пожалеют человека... Тем более вход у тебя отдельный, с темного проулка.
Федор Анатольевич и сам давно побаивался за свои богатства, а тут ему словно занозой в сердце попали. Однако бодрится, смело отвечает:
— Кто сунется — тому пулю в лоб, вон на стене ружье висит! А дом мой пустым никогда не бывает. Ухожу — Лукерья сторожит.
Лукерья — то ли прислуга, то ли жена невенчанная, тихая, работящая и преданная, которая как раз па стол жареных цыплят притащила, — головой мотает:
— Точно так, в оба глаза гляжу!
Ушли друзья, а тут как тут на пороге сестра Мария. Старая, а жадная. Все ходит, свои двадцать тысяч требует. Вот и сейчас зудит:
— Раз у тебя денег нет, давай продадим картину, что нам брат Лепа завещал. Говорят, за такую штучку капитал оторвать можно. Деньги по совести делить будем, поровну.
— Ишь, кикимора
А сестра нахальная в личность почтенному Федору Анатольевичу плюнула и взвизгнула:
— Раз ты такой подлец, пойду на тебя с жалобой в окружной — пусть нас рассудят.
Задумался Федор Анатольевич. Получается, в руки само по себе сокровище приплыло, а от него не радость — печаль сплошная. Но решил твердо: "Рембрандта продавать — ни в жисть!"
А тут вскоре так обстоятельства повернулись, что дело само по себе решилось — и самым страшным образом.
Бедная Лукерья
Московские старички и старушки, дела переделав и к вечеру утомившись, выходили на вечерней зорьке посидеть, посудачить возле своих крылечек. Крестовские переулочки тихие, в воздухе благорастворение — рай земной.
На сей раз неспешные беседы были прерваны истошным криком Федора Анатольевича, иудей вылетевшего из своих дверей:
— Караул! Убили! Полиция!
...Вскоре, крутя желтыми от курения пальцами жесткий ус, прибыл на место происшествия надзиратель сыскной полиции 3-го участка Мещанской части Костин. Он зычно рыкнул на любопытных:
— Р-разойдись? Понятые— впер-ред! Кто убит? Кухарка Лукерья, говоришь? Кем убита?
Федор Анатольевич всхлипнул;
— Еще утром была жива-здорова моя Лукерьюшка! Какой же лиходей тебя ангела безвинного, прикончил? А я утром как ушел из дома, так вернулся только после обеда. Был у книготорговца Шибанова, "Бориса Годунова” 1831 года за пять рубликов купил, сам Пушкин покойный написал. Экземплярчик усталый, да мне как раз по моим грошам.
Костин пошевелил усищами:
— Кор-роче!
— Вошел к себе, а она раскинулась, вся в крови, и молоток рядом. Им жизни решили, в кладовке взяли, испоганили. Я "караул” закричал.
— Молоток? Им череп проломлен? Пр-рекр-расно! Эксперт, пр-рио-бщи как вещественное доказательство. Свидетели есть?
Вдруг вперед вышел плотник Томилин, сорвал с головы картуз:
— Извольте знать, ваше благородие, что я пошел полпива "Калинкин" купить, потому как в голове звон после вчерашнего. Вдруг себе замечаю: стоит ломовой возле их домика (кивок в сторону Бидмана), вожжи за рябинку привязал и в телегу что-то грузит. Я, понятно, дальше пошел, потому как вчерась случай вышел...
— Что ж ты, отр-родье, гор-родового не кликну?
— Не смекнул. Другой раз — обязательно!
Федор Анатольевич жалобно застонал:
— У меня ведь Рембрандта унесли! Вы уж отыщите... Костин прорычал:
— И Р-рембрандта, и всех остальных бандитов отыщем! — Двинул усом в сторону медика: — Дай им разрешение на похор-роны!
...На другой день вся Москва говорила про убийство Лукерьи и про похищение картины, стоящей ‘'миллион”. Приятели делали притворно-соболезнующие лица: "Федор Анатольевич, сочувствуем...”