Граф Соколов — гений сыска

Лавров Валентин Викторович

— Никак горе какое?

— Горя нет, а так... сомнительные размышления.

Старик испытующе посмотрел на меня. Явно, ему хотелось излить душу, но он не решался. Я пришел старику на помощь:

— Порой сомнения на всякого находят, а потом и уходят! Что случилось?

Старик глубоко вздохнул, ничего не сказал, тяжело опустив голову на руки. Обед был вкусным, газетные новости интересными, и я совсем забыл про своего визави. Вдруг старик начал притворно покашливать, привлекая внимание. Поймав мой взгляд, он робко произнес:

— Вы, ваше благородие, не

подумайте, что у меня какой-то пьяный восторг и я из себя доказываю. Но у меня нынче странные сомнения. Я портной — Иван Мартынович Щеглов. Не слыхали, разве? Конечно, зеркальных витрин и лакеев с кофеем, как, скажем, у Гришина со Столешников, не имеем. Но шью порой даже на графьев. И фасоны знаю, кому как прилично второе пришествие встретить. Моя специальность — шить на покойных. Для тех, кто пока жив, тоже работаю, но если в моем участке мертвец, то все остальные портные понимают — это покойник мой, и к нему претензий уже не имеют.

— А если кто перехватит заказ?

— Такого быть не может, потому как я в полицию за себя плачу. Навроде взятки, а они уж доглядят. Вы купцов Моталкиных знаете? Ихний дом на Малой Семеновской стоит, двухэтажный, с большим садом. Хорошие люди, только сам Борис Исаевич малость прижимист. Я наряд на его покойную жену когда-то шил, а потом только на коленях что не ползал — свое получал. Но терпением взял. А человек он душевный. Ведь детей покойного брата — сирот, и то опекал. Старшему — Георгию уже лет двадцать, так он уже от Бориса Исаевича отошел, в университете постигает. А вот младшему, Алексею, которому семнадцать годков, повезло — хуже не бывает. Третьего дня с голубятни сверзся, головой о землю — там как раз мощеное — и готов.

— Неужто, насмерть?

— Оно самое. Я как услыхал, сразу к Моталкиным. Сам говорит: “Обмерь и сшей получше! Это только рвань какая — в ношеном отпевает”. Я покойного обмерил — он уже на столе лежал, юноша худенький, желтенький, глазки утопши. Взял задаток и объясняю: “Молодому человеку купеческого сословия приличней всего лежать в новом коричневом фраке со светлыми пуговицами и в белом жилете. Были бы ордена, так и подушечку бархатную сшил, а без оных подушка только в гроб идет — под головку”.

На другое утро спозаранку принес обнову — в срок сделал, а иначе и нельзя. Это живой подождет, а тут — срочность первой важности. Борис Исаевич меня и в дом не пустил, но деньги на порог вынес — все отдал! И даже рублик за усердие подкинул.

Старик Щеглов приступил к главному:

— Ваше высокоблагородие, я вам признаюсь, что характер у меня любопытный. Может, и грешно, но очень уважаю на свою работу в действии посмотреть, одобрить. Мол, не зря, Иван Мартыныч, ты скрючившись за шитьем сидел — угодил человеку.

— Какому человеку? — удивился я.

— Как — какому? Покойному. Любуюсь, как в гробу мое изделие глядится. Не тянет ли рукав, лацкан, бывает, подойду поправлю. А то порой так на сердечного модный фасон натянут, что тебе гусь в проруби, а не хороший покойник в гробу. Ну и на поминки, к примеру, пригласят, так я и не кочевряжусь. В месяц у меня таких обедов

порой с десяток и набежит, бедному человеку — облегчение в жизни. Утром сегодня явился я на Семеновское кладбище, у Моталкиных там собственный склеп с родными костями. Вижу, в церкви лежит мой юноша, убранный, к отпеванию совсем готовый. Только меня как за сердце дернуло: у коричневого фрака, что я вчера всю ночь с подмастерьями работал... рукава короткие. У меня во рту аж пересохло: что за срам, что обо мне теперь люди будут думать? Смекнул, может, надет криво? Это с покойными часто бывает. Ан нет! Рукав подергал — до конца натянут.

А на жилет шелковый белый взглянул — слезы, ваше степенство, набежали. Жилет надет, а размером совсем короткий. Захотел жилет одернуть, а за спиной Борис Исаевич шипит: “Что ты усопшего, как девку, щупаешь? Пошел прочь!”

Я претензии высказывать не стал, а вот сюда пришел и насквозь пить буду.

* * *

Все как завороженные слушали Соколова. Старый граф спросил:

— Твоя история, дорогой Аполлинарий, напоминает похождения Рокамболя, а ты словно перевоплотился в Понсон дю Террайля. И чем же закончились сии интриги? Портной был пьян?

— Я, папа, тоже так вначале думал, но дело оказалось куда серьезней. Долго расспрашивал я портного, выяснял, не бывает ли у него галлюцинаций и не наваждение ли ему привиделось.

— А может, его подмастерья материал экономили или сам Щеглов покойного замерил неверно? — спросил Рацер.

— И это я пытался выведать, но мой старик Щеглов твердо стоял на своем. Я отыскал доктора Собакина, разрешившего хоронить семнадцатилетнего Алексея, племянника купца. Доктор был чистеньким господином с небольшой традиционной бородкой “а-ля академик” и со стеклышком в глазу. Он весьма удивился моим вопросам, рассказал, что он уже лет тридцать пользует семью Моталкиных. Племянник действительно упал вниз с голубятни, да так неудачно, что получил перелом костей свода черепа.

— Господин Собакин, вы вскрывали Алексея? — спросил я.

— В этом не было нужды! — решительно заявил доктор. — При ощупывании затылка было впечатление, что я дотронулся до битого арбуза, — так сильны повреждения. Смерть наступила мгновенно.

Теперь мне дело стало казаться по-настоящему загадочным. Я заявил:

— Доктор, мы сегодня же проведем эксгумацию трупа.

Я пригласил нашего медицинского эксперта

Павловского, а для опознания Алексея — дворника Моталкиных и доктора Собакина.

* * *

На Семеновское кладбище мы прибыли где-то около полуночи. Нас ждал загодя предупрежденный смотритель кладбища и двое землекопов. Склеп купцов Моталкиных помещался недалеко от часовни.

На дверях склепа висел замок, довольно древней конструкции. Смотритель кладбища, малость попотев, замок открыл. Когда ржавая двустворчатая дверь с противным скрежетом растворилась, в нос шибанул тяжелый залах сырости и тлена.

Спустились на шестнадцать крутых ступеней вниз. Свет фонарей осветил довольно просторное помещение.