Граф в законе (сборник)
Шрифт:
— Сергей Андреевич, а у вас кровь на волосах, на костюме…
Но Сергей остановился перед ней («что за чертовщина, и дом покачивается!»), сказал настойчиво:
— Сначала я хочу видеть Бету…
И Глафира Николаевна, и дверь за ней, и стоящий в глубине комнаты столик с цветами потеряли очертания, поплыли куда-то в сторону, завертелись, удаляясь в нахлынувшем облаке.
Очнулся он на кровати. Потрогал голову. Перевязана. Внизу плечики стула держали его пиджак. А на столике возле вазы с цветами лежали рядышком два пистолета системы Макарова.
— Все миновало, слава
— Где она? — настойчиво потребовал Сергей.
— Да тут оказия такая вышла. Сосед наш крышу чинил и свалился, прямо головой вниз… Разбился сильно, в беспамятстве был… Граф позвонил в райбольницу, а там ответили: все машины в разъезде. Тогда он мне в город, посоветоваться… А я из окна увидела Бету… Вот, думаю, и машина, и врач… Она, добрая душа, согласилась поехать… Так мы здесь и оказались… Сейчас она повезла соседа в райбольницу… Скоро вернется…
Все выглядело логично, правдиво, но, вспомнив оборванную фразу: «Сереженька, милый, я…», он все-таки спросил:
— Почему же она не стала говорить со мной по телефону?
— Как не стала говорить? — поразилась Глафира Николаевна. — Говорила… Вот как все было. Перебинтовав соседа, она заглянула к нам, точнее порасспросить, как до больницы доехать… Тут вы звоните… Когда Граф передал ей трубку, в окно кто-то крикнул: «Быстрее, он умирает!» Ну, она и побежала, не договорив… Да не волнуйтесь, вам надо сейчас тихонько полежать… Приедет она скоро… А я пока чайку приготовлю…
И это прозвучало убедительно. Что ж, подождем, успокоил себя Сергей.
В это время Граф, молча стоявший у двери, перенес стул к кровати, сел и сказал своим отвратительно ровным голосом:
— Пока Катюша готовит чаек, мы побеседуем, не возражаете?
— Катюша? — переспросил Сергей.
— Да, для меня — Катюша. Вы называйте ее, как привыкли, Глафира Николаевна. — Он отвел взгляд в сторону, — Еще раз приношу свои глубочайшие извинения за то…
— За то, что не прикончили, — сухо резанул Сергей.
— Бог с вами, любезнейший. Не надо так плохо думать обо мне. Они будут наказаны, уверяю вас. — Граф погладил ладонью шелковистую бороду, посмотрел на Сергея. В глазах его застыло сострадание. — Поверьте, я и раньше был о вас высокого мнения. Катюша мне рассказывала… А сейчас просто восхищен. Вы, пожалуй, первый, кто разыскал меня без моего желания. Никому такое не удавалось. Это делает вам честь… Неужели такого человека я смогу обмануть, предать, позволить безнаказанно надругаться над ним?..
Сергей не отвечал, не хотелось говорить. Голова болезненно гудела. Отяжелевшее от слабости тело желало одного — покоя.
— Не верите? Или считаете, что нельзя верить человеку, который вещает таким замогильным голосом? Да, к нему нелегко привыкнуть… Была тюрьма, был диагноз: рак горла. Катюша переслала мне три очень дорогих кольца. Одно — начальнику колонии. Другое — главному врачу якутской больницы. Сделал операцию очень хороший хирург — ему третье кольцо, и вставил вместо горла какую-то трубку… Так что,
Сергею захотелось встать: только сейчас он увидел, что лежит в ботинках…
— Запачкаю, — сказал, чуть приподнявшись.
— Лежите, лежите, — положил Граф руку ему на плечо — это белье нам уже не понадобится… Уезжаем. Надолго. Навсегда… Так вы готовы меня выслушать?
Тронув ладонью гудящую голову, Сергей кивнул в знак согласия. Взгляд Графа был сочувственным, понимающим.
— Мы с вами собрались по великой беде… — Он помедлил, чтобы придать значительность этой фразе. Паук на щеке замер в настороженном ожидании, и вдруг задрожал, побежал нетерпеливо. — Во все времена ценили крестьянина, который давал людям хлеб, рабочего, который строил дома и шил одежду. А вот элиту общества, его, так сказать, разум всегда люто презирали… Называли гнилой, вшивой, занюханной, антинародной… И травили злорадно. За то, что была разумнее, за то, что видела дальше… Вспомните, как поступили с Витте, со Сперанским, со Столыпиным. Умница Чаадаев так и не был замечен современниками, его даже не поняли те, кто о нем писал. Не признали философию Владимира Соловьева, поэзию Тютчева, холодное официальное признание окружало Льва Толстого и Александра Пушкина…
Нудный, долгий, как гудок, голос Графа уже не вызывал у Сергея раздражения. Зато в его словах, в выражении лица, во взгляде слышалось и отражалось глубоко встревоженное чувство.
— Я учился жить у этих гениев… Но им создали все условия для изощренных страданий. Результаты были трагичными… Остались лишь наследники, очень мало получившие в наследство… Один из них — я, сын отвергнутого миром математика, другой — вы, сын талантливого сыщика.
— Однако вы хорошо осведомлены, — заметил Сергей, теперь уже внимательно слушавший Графа.
Граф обиженно сжал губы.
— Знать все и про всех мое давнее увлечение. Оно мне очень способствует в делах…
Вошла Глафира Николаевна. Принесла на жестяном подносе три больших чашки крепкого чая. Одну передала Сергею, вторую — Графу, а третью взяла сама и по-хозяйски опустилась в кресло, предварительно погладив рукой сзади строгую синюю юбку.
— Попейте. Взбодритесь, — пригласила с незнакомой Сергею сердечной заботливостью. — Время-то сейчас для мира и согласия. Все добрые и недобрые люди спят… — Посмотрев в приоткрытое окно, с материнской тревогой добавила: — Что-то Веточка задерживается…
На стене второй, меньшей комнаты висели старинные часы в деревянном резном обрамлении. Они показывали половину четвертого… И снова легкое недоверие, ощущение недоброго коснулось Сергея. Не свойственная той Глафире Николаевне, которую знал Сергей, взволнованная заботливость, и настойчивая доброжелательность Графа, казалось, умышленно расслабляли, успокаивали его, уводили от чего-то напряженно-гнетущего, готового в любой миг взорваться громом.
Приняв чашку чая, Сергей опустил ноги на пол, с усилием поднялся на кровати. Теперь он увидел под старинными часами два массивных чемодана, на них туго набитая дорожная сумка. Ему припомнилось сказанное Графом: «Уезжаем надолго, навсегда…» Почему уезжают?.. Куда?..