Графиня Де Шарни
Шрифт:
Сен-Жюст на мгновение задумался.
Потом, словно успев за короткий миг почерпнуть в своей душе новое убеждение, заметил:
– Да, верно, это мне известно; но я знаю также и то, что это зло необходимо, потому что ты сам дал на него согласие. Предположи, что это желтая лихорадка, чума, землетрясение, от которых погибнет столько же или даже больше человек, чем теперь, но обществу это не принесет никакой пользы, тогда как смерть наших врагов обеспечит нашу безопасность. Я тебе советую идти к себе, последовать моему примеру и постараться уснуть.
С
– Прощай! – молвил он. – До завтра!
И он заснул.
Он спал долго, спокойно, безмятежно, словно в Париже не происходило ничего необычного; он заснул накануне около половины двенадцатого, а проснулся в шесть часов утра.
Сен-Жюст почувствовал, как перед окном метнулась чья-то тень; он обернулся и узнал Робеспьера.
Он решил, что Робеспьер успел сходить домой и уже возвратился назад.
– Что это ты так рано пришел? – спросил он.
– Я не уходил, – сообщил Робеспьер.
– Неужели не уходил?
– Нет.
– И не ложился?
– Нет.
– Ты не спал?
– Нет.
– Где же ты провел ночь?
– Стоял вот тут, прислонившись лбом к стеклу, и прислушивался к уличному шуму.
Робеспьер не лгал: то ли сомнения, то ли страх, то ли угрызения совести не дали ему заснуть ни на минуту!
Зато для Сен-Жюста эта ночь ничем не отличалась от других ночей.
На другом берегу Сены, во дворе Аббатства, еще один человек, как и Робеспьер, всю ночь не сомкнул глаз.
Человек этот прислонился к косяку крайней выходившей во двор калитки и полностью слился с темнотой.
Вот какое зрелище открывалось с его места.
Вокруг огромного стола, заваленного саблями, шпагами, пистолетами и освещаемого двумя медными лампами, необходимыми даже средь бела дня, сидели двенадцать человек.
По их смуглым лицам, мощным формам, красным колпакам на головах, накинутым на плечи курткам с узкими фалдами можно было без труда признать простолюдинов.
У тринадцатого, сидевшего среди них с обнаженной головой, в помятом черном сюртуке, белом жилете, коротких штанах, было отталкивающее лицо, на котором застыло торжествующее выражение; он был председателем.
Возможно, он единственный из всех знал грамоту; перед ним были тюремная книга, бумага, перья, чернила.
Люди эти были неумолимыми судьями Аббатства, выносившими не подлежавший обжалованию приговор, который немедленно приводился в исполнение полестней палачей, орудовавших саблями, ножами, пиками и поджидавших своих жертв на залитом кровью дворе.
Ими командовал судебный исполнитель Майяр.
Пришел ли он по собственному почину? Прислал ли его Дантон, который хотел бы от всей души и в других тюрьмах, то есть в Карме, в Шатле, в Ла Форсе, сделать то же, что удалось в Аббатстве: спасти хоть несколько человек?
Никто не может этого сказать.
4 сентября Майяр исчезает; его больше не видно, о нем ничего не слышно; его словно поглотила пролившаяся кровь, Но прежде
Он пришел, поставил этот огромный стол, приказал принести тюремную книгу, выбрал наугад из нахлынувшей толпы двенадцать судей, сел на председательское место в окружении судей, и бойня продолжалась, став чуть более упорядоченной.
По тюремной книге вызывали узника; надзиратели отправлялись за вызванным; Майяр в нескольких словах докладывал о том, за что обвиняемый был заключен под стражу; появлялся узник, председатель взглядом спрашивал мнения своих коллег; если узника приговаривали к смертной казни, Майяр говорил:
– В Ла Форс!
Отворялись ворота, и осужденный падал под ударами убийц.
Если же узнику даровали свободу, черный призрак поднимался и, положив руку ему на голову, произносил:
– Отпустите его!
Таким образом узник был спасен.
В ту минуту, как Майяр появился у дверей тюрьмы, какой-то человек отделился от стены и шагнул ему навстречу.
Едва обменявшись с ним несколькими словами, Майяр узнал этого человека и в знак если не подчинения, то, во всяком случае, благожелательности согнулся перед ним в поклоне.
Потом он провел его на тюремный двор и, установив стол и учредив трибунал, сказал ему:
– Стойте здесь и, когда появится интересующее вас лицо, дайте мне знать.
Господин прислонился к косяку и с вечера до самого утра простоял там, не проронив ни звука и не двинувшись с места.
Это был Жильбер.
Он поклялся Андре не дать ей умереть и теперь пытался сдержать свое слово.
С четырех до шести часов утра убийцы и судьи немного передохнули; в шесть они позавтракали.
За то время, пока они отдыхали и завтракали, коммуна прислала могильщиков, и те вывезли мертвых.
Поскольку двор на три дюйма был залит кровью и ноги скользили в крови, а чистить его было бы слишком долго, надзиратели принесли сотню охапок соломы и разбросали их по всему двору, который прежде забросали одеждой жертв, главным образом швейцарцев.
Одежда и солома впитывали кровь.
Но пока судьи и убийцы спали, узники, содрогаясь от ужаса, не смыкали глаз.
Однако едва крики смолкли, едва прекратилась перекличка, в их душе закралась надежда: может быть, для убийц предназначалось определенное число жертв; может быть, бойня остановится на швейцарцах и королевских гвардейцах. Недолго им пришлось тешить себя этой надеждой!
Поутру, около половины седьмого, снова начали вызывать узников, опять стали доноситься крики несчастных.
Тогда к Майяру подошел один из надзирателей и передал от заключенных просьбу послушать перед смертью мессу.
Майяр пожал плечами, но просьбу удовлетворил.
Кроме того, сам он в это время принимал посланца коммуны, расточавшего ему похвалу; это был невысокий человек с нежными чертами лица, в сюртуке красновато-бурого цвета, в куцем паричке.
Звали его Билло-Варенн.