Графиня Де Шарни
Шрифт:
– О господа! – вскричала она. – Я не могу подняться с постели: я так слаба, что не смогу идти.
И едва слышно прибавила:
– Если вы пришли, чтобы убить меня, можете сделать это и здесь.
Один из гвардейцев склонился к ее уху, в то время как другой караулил в дверях.
– Поторопитесь, ваше высочество, – предупредил он, – мы хотим вас спасти.
– В таком случае прошу вас выйти, мне нужно одеться, – молвила узница.
Оба гвардейца вышли, и принцесса Наваррская помогла ей одеться, вернее было
Через десять минут гвардейцы вернулись.
Принцесса была готова; но, как она и предупреждала, ноги отказывались ей служить; бедняжка дрожала всем телом. Она взяла за руку национального гвардейца, который с ней заговорил, и, опираясь на эту руку, спустилась по лестнице.
Пройдя в дверь, она неожиданно оказалась перед кровавым трибуналом под председательством Эбера.
При виде этих людей с засученными рукавами, превратившихся в судей; при виде этих людей с окровавленными руками, превратившихся в палачей, она упала без чувств.
Трижды к ней обращались с вопросами, но все три раза она лишалась чувств прежде, чем успевала ответить.
– Да ведь вас хотят спасти!.. – повторил ей едва слышно тот же гвардеец, который с ней уже заговаривал.
Это обещание придало несчастной женщине немного смелости.
– Что вам от меня угодно, господа? – пробормотала она.
– Кто вы? – спросил Эбер.
– Мария-Тереза-Луиза де Савой-Кариньян, принцесса де Ламбаль.
– Ваша должность?
– Суперинтендантка дома королевы.
– Было ли вам что-либо известно о заговорах двора десятого августа?
– Я не знаю, были ли десятого августа заговоры; но если таковые и были, я не имею к этому ни малейшего отношения.
– Поклянитесь в верности свободе и равенству, а также в ненависти к королю, королеве и монархии.
– Я охотно принесу первые две клятвы, но в остальном поклясться не могу, потому что это неправда.
– Да поклянитесь же! – приказал ей шепотом гвардеец. – Иначе вы погибли!
Принцесса простерла руки и, шатаясь, инстинктивно шагнула к воротам.
– Ну, поклянитесь! – продолжал настаивать ее покровитель.
Тогда, словно из опасения произнести под страхом смерти позорную клятву, она зажала себе рот, чтобы не дать ей сорваться с языка.
Она промычала нечто нечленораздельное.
– Поклялась! – крикнул сопровождавший ее национальный гвардеец.
Наклонившись к принцессе, он шепотом прибавил:
– Скорее выходите вот через эту дверь. Когда выйдете, крикните: «Да здравствует нация!», и вы спасены.
Едва очутившись за дверью, она попала в руки поджидавшего ее убийцы; это был силач-Никола, тот самый, что отрезал в Версале головы двум телохранителям.
На сей раз он обещал спасти принцессу.
Он потащил ее к бесформенной, окровавленной, колышущейся массе, шепча на ходу:
– Кричите: «Да здравствует
При виде этого страшного зрелища принцесса отвернулась и вскрикнула:
– Ох, какой ужас!..
Сопровождавший ее убийца успел зажать ей рот.
За спасение принцессы ее отчим, г-н де Пантьевр, заплатил, по слухам, сто тысяч франков.
Ее вытолкнули в узкий переулок, соединявший Сент-Антуанскую улицу с тюрьмой и носивший название тупика Священников; вдруг какой-то негодяй, цирюльник по имени Шарло, записавшийся барабанщиком в ряды Добровольцев, прорвался сквозь цепь охранявших принцессу подкупленных гвардейцев и поддел пикой ее чепчик.
Хотел ли он только сорвать чепец или намеревался ударить ее в лицо?
Хлынула кровь! А кровь требует крови: какой-то человек метнул в принцессу топор; он угодил ей в затылок; она споткнулась и упала на одно колено.
Теперь спасти ее было невозможно: со всех сторон к ней потянулись сабли и пики.
Она не проронила ни звука; она, в сущности, была уже мертва с той самой минуты, как вымолвила последние слова.
Едва она испустила дух, – а быть может, она еще дышала, – как на нее накинулись со всех сторон; в одно мгновение вся одежда на ней вплоть до сорочки была растерзана в клочья; еще подрагивая в агонии, она уже оказалась обнажена.
Ее убийцами владели низменные чувства: они торопились ее раздеть, потому что жаждали собственными глазами увидеть прекрасное тело, достойное преклонения женщин Лесбоса.
Ее выставили на всеобщее обозрение, прислонив к каменной тумбе; четверо мужчин встали напротив этой тумбы, смывая и вытирая кровь, сочившуюся из полученных принцессой семи ран, а пятый, вооружившись указкой, в подробностях стал рассказывать о ее прелестях, которым она, как говорили, была обязана когда-то сыпавшимися на нее милостями королевы и которые теперь, вне всякого сомнения, послужили причиной ее смерти.
Так она была выставлена с восьми часов утра до полудня.
Наконец, толпе наскучил этот курс скандальной истории, преподанный для наглядности на трупе: какой-то человек подошел к телу принцессы и отделил голову от туловища.
Увы, не стоило особого труда переломить ее длинную и гибкую, как у лебедя, шею.
Негодяя, совершившего это преступление, – быть может, еще более отвратительно калечить труп, нежели живого человека, – звали Гризоном. История – самая неумолимая богиня: она вырывает перо из собственного крыла обмакивает его в кровь; она записывает чье-нибудь имя, и имя это обречено на проклятие потомков!