Граница надежд
Шрифт:
Граменов остановился. Он и не заметил, как прошел мимо госпиталя. Пришлось вернуться и из приемного покоя позвонить дочери. Оказалось, что у нее выходной. Он сел в такси и через несколько минут вошел в свой подъезд. У входа в квартиру задержался. Хотел успокоиться, чтобы не проявлять торопливость ни в словах, ни в поступках.
Дверь он открыл своим ключом и очень удивился, когда на полу увидел два раскрытых чемодана и брошенные в них вещи. Сильва искала что-то в комоде матери и, хотя слышала его шаги, даже не обернулась.
— И ты не позвонила бы, если бы я тебя
— Есть ли необходимость пускаться в длинные разговоры, чтобы упрекать друг друга? — повернулась к нему Сильва, и он увидел ее невыспавшееся лицо, ее глаза, из которых исчез тот блеск, который всегда так нравился ему.
— Я не для того тебя ищу, чтобы упрекать, ведь тогда я прежде всего должен судить самого себя, — присел Граменов в кресло и расстегнул куртку. — И что все это значит? — кивнул он на чемодан.
— Уезжаю!
— Куда?
— Туда, где нужны врачи. Так будет лучше.
— Для кого?
— Для всех.
Граменов подошел к дочери, обнял ее. Она была напряжена, словно готовилась к прыжку.
— И для меня? — спросил он глухим голосом.
— Не лучше ли не говорить об этом, отец? — посмотрела ему в глаза Сильва.
— Кто тебя обидел?
— Все!
— А ты не подумала, что, может быть, тоже обидела кого-нибудь?
— Всех!
— Тогда в чем же дело?
— Нужно начинать все сначала. Среди людей, которых я не знаю. Здесь для моих близких я все еще ребенок, а для остальных — дочь генерала Граменова.
— И дело только в этом? — прошептал Велико.
— Неужели этого мало? — высвободилась из его объятий Сильва. — В глаза говорят одно, а за глаза — другое...
— Старые истины, — вздохнул Велико. — Так ведь мы живем среди людей, а не среди зверей. Можно добиться, чтобы все стало одинаковым, но мышление, восприятие мира...
— Плевать мне на мир, отец, если в душе пустота. — Сильва закрыла чемоданы и поставила их у стены. — Спросил ли ты меня хоть раз, что я думаю о вас, о вашем поколении?
— Смешной вопрос! Что ты можешь думать о нас? — в голосе отца появилась шутливая нотка. — Мы для вас ясны! Ваше поколение — другое дело...
— Если вы все такие, то почему же я ни разу не видела, чтобы вы собрались вместе — ты, дядя Павел, дядя Драган и другие ваши друзья? Оправдываетесь работой, занятостью, избегаете друг друга, потому что слишком хорошо знаете себя. А что должны сказать мы? Мы не знаем ни вас, ни самих себя. Только чувствуем, как вы стремитесь втиснуть нас в свое русло, чтобы мы мыслили, как вы, жили, как вы, чтобы не видели существующих между вами противоречий. Не убийственно ли это, отец? Я задыхаюсь от всех этих забот, от вашего «внимания», от своего положения.
— Ты озлоблена, моя девочка!
— Вряд ли! И для злобы нужны силы. Может быть, ты помнишь, сколько мне лет?
— Двадцать семь. Знаешь, мне позвонили сегодня, попросили, чтобы вечером я был дома, придут сваты.
— Кто? — удивленно посмотрела на него Сильва.
— Некто Чалев. Кажется,
— А тебе не сказали, что его избили и потом вышвырнули из этой квартиры? — холодные нотки снова послышались в ее голосе.
— Ничего не понимаю!
— И не нужно! Ты меня ищешь, чтобы я рассказала тебе о прошлой ночи, о моих «оргиях»? Хорошо, слушай. Двадцатая операция, которую я сделала, оказалась удачной, и мне захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Тебя никогда нет дома, одни подлизываются ко мне, потому что я твоя дочь, другие гробят солдат, ищут свою истину, пока сами не умрут, но меня никто не спросил, чего мне стоила эта операция.
— Перестань!
— Я думала, что хоть ты меня выслушаешь! — Сильва закурила, но отец выхватил сигарету из ее рук и раздавил в пепельнице. — Это теперь не имеет значения.
— Стыжусь за тебя! — не выдержал Велико. Он хотел поговорить с ней спокойно, но понял, что не сможет: сдают нервы.
— Наконец-то!..
— Хочешь захлопнуть за собой все двери? — заметил ее иронию Велико.
— А какая же из них открыта, отец?
— Безумие! С этого вечера ты не будешь больше спать в чужих квартирах! — наконец не выдержал он. У него все ныло внутри.
— И об этом тебе уже доложили.
— Своими глазами видел.
— Отец, отец!..
— И никакого отъезда! — остановился в дверях Велико. — Сегодня вечером я вернусь раньше. Приготовь ванну.
Сильва подошла к нему, взяла за руку.
— Ты ненавидишь меня? — спросила она.
— Ненавижу самого себя!
— Ты очень устал, — сказала она и подумала о своей усталости. — Хорошо, хорошо... Я уеду позже. Нужно!..
— Не повторяй. Я все понял и без твоего объяснения. — Дрожа как в лихорадке, он вышел на улицу. Только что показавшееся осеннее солнце припекало. Он направился к штабу. У него из головы не шли слова Сильвы. Она уедет, и он останется в полном одиночестве. Выяснилось, что он мешает. А не мешает ли он и в армии? Нужно ли ждать, когда ему об этом скажут, или он сам определит самый подходящий момент для своего ухода с честью, через парадные ворота? Он оглянулся. Улицы города были все те же, только люди уходили из жизни один за другим и человек не замечал, как редели ряды его сверстников. Эти мысли впервые посетили его, и он ощутил их тяжесть, их неумолимость.
Кирилл искал Венету дома, но не застал. Она сказала ему позвонить в десять, а сейчас уже одиннадцать. И в редакцию звонил, но никто ему не ответил. А ему так нужно было ее увидеть.
За прошедшую ночь Кирилл передумал о многом... Когда ему исполнилось десять лет, в один из воскресных дней дядя надел на него новый костюм, вручил ему цветы и сказал:
— Возьми! Ты их понесешь. Сегодня мы пойдем в одно место, о котором ты никогда не должен забывать.
Кирилл прижал букет к груди. В других случаях он всегда спрашивал, куда они пойдут, но таинственность слов дяди ввела его в заблуждение и он старался лишь не отстать, не выпустить руку Щерева.