Граница
Шрифт:
По обычаю никого особо на праздник приглашали. Должны были прийти те, кто уважал Лоха, а таких было немало. Лошадей у коновязи уже стояло великое множество, а гости, верхом и на повозках, все прибывали и прибывали. Их встречал один из сыновей Лоха и провожал к столу. Опоздавших не ждали, пир шел во всю. За столами мужчины и женщины сидели вперемешку, хотя в Архонии это не было принято. Но Пойма есть Пойма, тут свои законы. Ряды пирующих обносили блюдами с разнообразными явствами работники Лоха и просто, желающие помочь по-соседски.
Надо ли говорить, что все присутствующие
Но среди пестроты платков нередко мелькали и черные, вдовьи.
Но опытный глаз Жуча сразу отметил главное — танцы еще не начались. Хотя оркестр Безунуго Бочки уже жарил непременного «Бабая» и несколько любителей, столпившихся вокруг, оглашали окрестность нестройным пением.
Когда Самоха и Жуч спешились и привязали коней, к ним навстречу поспешил старший сын Лоха Плотника Лох Стамеска, здоровенный, еще по детски нескладный, парень.
— Добро пожаловать, гости дорогие. Спасибо, что пришли! — сказал он. — Прошу к столу.
— И тебе спасибо, Стамеска, — сказал Самоха, — подставляй лапу.
И, достав бархатный кошель набитый золотыми гугенчиками, хлопнул им об ладонь хозяйского сына.
— Ха! — сказал Стамеска. — Спасибо, Самоха. Расходы у меня большие.
— Ясно море, вино, девушки, понимаю, — Жуч протянул ему замотанный в холстину длинный сверток. — А это от меня. Держи, да смотри, тут не разворачивай.
Стамеска умильно посмотрел в глаза Жуча.
— Ну, ладно, — смилостивился тот. — Вот тут, можешь взглянуть, только самый краешек.
Жуч отвернул край холстины и в свете факелов блеснула благородная сталь халашской сабли, взятой два месяца назад Жучем с тела вождя Арталака, зарубленного им в честном поединке. Подарок был царский, Нота Рыбарь давал за этот клинок четырех белых кобылиц, но Жуч не согласился.
— Жуч, — Стамеска мертвой хваткой вцепился в оружие, так что костяшки пальцев побелели, — если что, только свистни!
— А то! — Жуч хлопнул его по плечу и подмигнул. Под свадебные же подарки был отведен особый стол, на котором горой лежали золотые монеты, седла, штуки ткани, беличьи и собольи шкурки, и чего тут только не было.
— Самоха, Жуч, сюда, — закричали от ближнего стола, где собралась молодежь. Там же и сидели гостьи из Архона, тоже из числа лоховой родни, но родни богатой, которой не было нужды пробираться в Пойму лесами да перелесками.
— Дальние родственники, — в случае чего объяснял Лох Плотник интересующимся, — потеряли меня из виду. И вдруг нашли. Ну, обрадовались, конечно. А может это Динины. Я-то ведь их тоже потерял, но не вспомнил. А они-то, — хладнокровно добавлял Плотник, — вспомнили. И рады-радешеньки.
После этого,
Архонские девушки Жучу понравились, и Самохе тоже. Им вообще все девушки нравились, и многие женщины тоже. Особенно впечатлило Жуча, что при архонских барышнях состояла, для охраны, как объяснил Жучу Самоха, их чести и достоинства, женщина приятной наружности, это как бы дополняло картину, придавая ей дополнительное очарование. То есть, полный набор и в лавку можно не бежать. Жуч даже, улучив момент, остановил проходящего мимо Лоха Плотника и спросил его:
— Лох, а та дама, она тоже твоя родственница?
— Эта? — задумался Лох. — Вроде бы да, но головой я не поручусь. Во всяком случае муж у нее старший рыцарь, начальник Южных ворот славный Пексигель и к тому же она двоюродная тетка вон той малышки с длинными косами. А та уж почти наверняка моя родственница.
— Полагаю, дальняя? — воодушевился Жуч.
— Скорее всего, — ответил Лох и, когда Жуч уже отходил, добавил. — А тебе спасибо, за парня моего.
— Да ладно, — махнул рукой довольный Жуч, возвращаясь к столу.
По правую сторону от Жуча сидела дочка Ноты Рыбаря голубоглазая Квета, безответно влюбленная в Самоху, который знал об этом и усугубляя разруху, царящую в девичьем сердце, то и дело ей подмигивая и обращаясь с ней по товарищески, но без лишней фамильярности. А Жуч, сочувствуя девушке, подкладывал ей холодец и самые поджаристые кусочки баранины, аккуратно разрубая их перед этим своим тяжелым лезвием своего ножа, виртуозно, как и всякий граничар, обходясь им за столом.
Вообще-то, Квета была не прочь безответно влюбиться и в Жуча, но пока окончательно не решила, стоит ли, и была поэтому с ним строга:
— Да убери ты, черт тебя, эту баранину. Сказано, не ем я ее.
— Ах! — отвечал Жуч. — Кветочка, почто ж ты ее не ешь?
— По то, — отвечала грозная Квета и лучезарно улыбаясь Самохе, спрашивала его. — Неправда ли, сегодня ребята Безунуго Бочки в ударе?
— Особенно барабанщик, — отвечал Самоха и снова подмигивал. Сокрушенная девушка замирала.
— Холодца? — вопрошал бравый Жуч.
— Какой воспитанный юноша, — глядя на Жуча, не уставала удивляться, наслышанная о грубости граничарских нравов, жена начальника Южных ворот славного Пиксигеля, которая, как уже было выше сказано, тоже нравилась Жучу, но как-то по-простому, в первую очередь пышной грудью. Архонские же барышни не умолкая трещали со своими граничарскими товарками, просвещая их насчет особенностей летней столичной моды, а в ответ получали самые ужасные и таинственные истории, на которые так щедра Пойма. За соседним столом, где сидели матерые, в летах, граничары со своими женами, веселье нарастало с каждой выпитой чарой. И уже кто-то пробовал затянуть песню про василек, который растет, куда ни брось его семя, вот только на камне не растет, хоть плачь, а слеза, брат, может и камень размягчить, да уж вырастет на нем не василек. Нет, не василек, но, убедившись в невозможности соперничать с музыкантами Бочки, опускался на лавку, грозясь проткнуть барабан или на худой конец самого барабанщика.