ГРАС. Цикл
Шрифт:
Ему становится удивительно легко. Он перестает ощущать свое тело. Его нет. Виталий — это не груда мяса и костей, а только воздух, ветерок, который веет, где хочет.
Виталий уже не слышит того, что происходит вокруг него. Голоса замолкают, весь мир исчезает, вернее, не исчезает, а растворяется в Виталии, и он растворяется в нем. Он летит, летит куда-то сквозь темноту и видит впереди яркий свет...
Астрахань, 9 июня 1998 года.
Борисов постучал в знакомую
— Ну-с, как ваши поиски?'
— Спасибо. Вот, возвращаю книги. Вы и Ольга Святославовна очень мне помогли.
— Ну, что? Сейчас чайник закипит, и будем завтракать. Я яичницу приготовил.
— Это чувствуется, — с улыбкой отметил Борисов, вдыхая запах горелого белка.
Кузнецов, виновато всплеснув руками, стремглав бросился на кухню, там снова что-то загремело, и, похоже, разбилась тарелка.
Сидя за столом и с усилием соскребая со сковородки пригоревшую яичницу, Борисов, кашлянув, обратился к Кузнецову.
— Валентин Евгеньевич, я, собственно говоря, вот о чем хотел с вами поговорить...
— Слушаю вас, — Кузнецов перестал жевать и с вниманием посмотрел на Борисова.
— Дело в том, что в Митяево я поехать, наверное, уже не смогу.
— Я вас понял. Вы хотите, чтобы я поехал?
— Вы угадали. Сможете?
— Конечно. У меня сейчас отпуск. Когда ехать?
— Я думаю, завтра... У вас ведь в Митяево родственники? Так вот, остановитесь у них. Узнать, где квартируется Виталий, я думаю, не составит труда. Зайдете к нему и расскажете, что со мной случилось. А ещё лучше, я записку напишу. Передадите, и всё. Согласны? Дорожные расходы я, естественно, оплачу.
Кузнецов кивнул головой и пошел за чайником.
Борисов должен был прибыть в Митяево ещё вчера, и Ларькин теперь, не находя его, конечно, уже стал волноваться. У Юрия Николаевича была рация, но, во-первых, на таком большом расстоянии она все равно бы не действовала, а во-вторых, во время драки ей сильно досталось — пластмассовый корпус был разломан и из него во все стороны торчали разноцветные провода. Хлипкая техника. Нужно будет сказать Ахмерову, чтобы усовершенствовал, довел до прочности милицейской дубинки. Ларькин, конечно, и один там справится, потому как мужик он толковый, но сообщить ему о случившемся всё-таки не мешает.
— Николай Юрьевич, вы чем теперь заняться думаете? — спросил Кузнецов, разливая чай.
— Не знаю. Нечем мне особенно-то заниматься. Может, бумаги, которые вы мне дали, ещё раз перечитаю...
— Я вот о чем подумал. Оленька мне сразу после вашего отъезда кипу книг принесла — как знала, что вы ещё раз появитесь. Книжки об истории сектантства в России, методики каких-то психотехник... В общем, если вам интересно, вот эта минибиблиотека, и читайте на здоровье. Оленька уверяла, что эти книжки смогут вам помочь. — Кузнецов полез в книжный шкаф и вынул оттуда довольно приличную стопу.
Борисов книгам очень обрадовался — чем больше информации, тем лучше. Тем более что практической пользы от него сейчас никакой. Юрий Николаевич допил чай, помог Кузнецову убрать со стола и, предвкушая
Митяево, июнь 1998 года.
Виталий попробовал закрыть глаза, потом снова открыл. Нет, сколько ни моргай, свет не исчезает. Свет везде: и вокруг Виталия, и в нем самом. Нет ни верха, ни низа, все близко и далеко одновременно. И он сам — здесь и не здесь, а внутри себя. Или это пространство в нем?
Виталий поднес к глазам руку, чтобы проверить, — через ладонь свет тоже проникает или нет. Но... рук не было. Виталий, испугавшись, посмотрел вниз — ничего не было, один сплошной свет, яркий, но не назойливый и не слепящий глаза. Ларькин сосредоточился и попытался ощутить свое тело: вот рука, вот голова, ноги... Ощущения вроде бы есть, хотя когда у человека ногу отрезают, он тоже потом ещё долгое время её чувствует. Память срабатывает... Но ведь тело может быть и другим. Вот оно превращается в шар, потом в длинную узкую ленту. Как ни меняйся, все равно это ты и не ты...
Он оттолкнулся от пустоты и полетел. Ничего не меняется, пространство вокруг неподвижно и пусто. Быстрее, быстрее... Бешеная скорость, по крайней мере, так кажется... Стоп.
Виталий попытался припомнить, что же с ним произошло... Остров, радение, он кружился... Потом его куда-то понесло, картинки какие-то перед глазами мелькали... ещё он куда-то летел, и впереди был свет... Может быть, он умер? Он читал где-то о том, что умирающие видят свет в конце тоннеля. Но почему тогда он думает, говорит? Хотя почему бы ему и не думать? Для этого тело не обязательно. И вообще, кто знает, как чувствуют себя умершие, кроме них самих. А они об этом никогда не рассказывают...
Виталий постарался крикнуть, но голоса своего не услышал, вернее, он прозвучал у него в голове, а вокруг была совершенная тишина, ненормальная, пугающая...
Нет звука, нет ни пространства, ни времени, ничего нет. Пустота. А Виталий есть?
Становится страшно. Хочется бежать, но бежать некуда. Внутри все бешено колотится, и Виталий кричит в эту бесконечную пустоту:
— Эй, есть тут кто-нибудь?
Тепло и хорошо. Весь мир рядом, вот он — большой и добрый. Мир качается, и я качаюсь на нем. Кроме него ничего нет: только он и я... Я хочу пить — он дает мне воду, а потом прижимает к себе, и из него начинает струиться вкусная белая жидкость. Он поет мне и шевелит губами, наверное, хочет думать вслух. Но я ведь и так все понимаю...
Снова бесконечный свет. Виталий трясет головой: Господи, откуда этот кусок детства? Он просто провалился в него, забыв себя, настоящего. И всё так реально... Сколько это длилось? Несколько секунд или несколько веков?
— Где я? — снова кричит в пустоту Ларькин и вдруг слышит негромкий голос: — Здесь.
Виталий оглядывается — нет никого, сплошная белизна. Потом он понимает, что и голоса-то он не слышал, он прозвучал у него в голове. Что это? Сумасшествие? Виталий напрягается и начинает четко произносить, вернее, думать, потому что голоса нет: