Граждане Рима

МакДугалл София

Клеомен неотрывно наблюдал за ним.

— Могу я ехать домой? — хрипло спросил Варий.

— Одну минуточку, — ответил Клеомен.

— Но я уже все вам рассказал. — Варий по-прежнему не открывал глаз.

— Вы не можете вспомнить — у нее были враги?

— Никого, кто мог бы ее отравить, — пробормотал Варий, все еще стараясь вырваться из цепких объятий предыдущей ночи, все еще с безвольным телом Гемеллы на руках. Он моргнул, снова посмотрел на стол.

Клеомен медленно сощурился. Глаза его превратились в светло-карие, единственное почти бесцветное пятно на его лице.

— Итак, вы считаете, что это был яд, Кай Варий? — спросил он.

Варий

стал бормотать что-то невнятное, но тут вошел один из легионеров Клеомена и сказал:

— Его нигде нет, сэр, и никто не видел его с прошлой ночи.

Выцветшие брови Клеомена поднялись, однако еще секунду он пребывал в нерешительности, не сводя глаз с Вария, прежде чем угрожающе проворчать:

— Ладно, только далеко не отлучайтесь, вы можете нам понадобиться. — И, снова помолчав, угрюмо добавил: — И пусть кто-нибудь из моих людей отвезет вас домой. Сразу видно, что сами вы не в состоянии.

И, тяжело шагая, вышел из комнаты.

Варий стоял не двигаясь. Затем судорожно повернулся и взял пальто, осторожно пряча коробочку в складках. Он спустился вслед за легионером по лестнице и лишь спустя какое-то время осознал, что стоит в лифте на первом этаже блочного дома, где они жили с Гемеллой, почти не помня того промежутка, когда он ехал в машине. Он даже не мог точно сказать, как долго стоит в неподвижном лифте. Он нащупал коробочку Макарии со сластями: она была на месте.

Он упрямо взобрался наверх по спиральной лестнице, решительно вошел в квартиру, симпатичную на вид, но буквально крохотную, потому что в Риме все стоило недешево. Варий включил весь свет, запретил себе обращать внимание на вещи Гемеллы и даже глазам — слишком подолгу останавливаться на чем бы то ни было. Надо было срочно позвонить ее родителям. Он постарался говорить настолько мягко и быстро, насколько это было возможно, и, собрав всю волю в кулак, несколько раз повторил, что не знает, что случилось, пока отец Гемеллы не начал почти сварливо задавать вопросы, а потом внезапно умолк. Хуже было с его собственной матерью, которая после первого горестного восклицания с силой произнесла:

— Я еду. Буду через час.

После длительных и нелегко давшихся ему просьб — под конец Варий уже умолял ее не приезжать, — ему удалось отложить визит матери на несколько дней. Он отключил дальнодиктор и задумался, сможет ли каким-то образом подготовить ее к тому, что, вероятно, случится дальше с ним самим. А может, и ничего, ничего дальше не случится. Сдаваться он пока не собирался.

Это была правда, что иногда ему приходилось брать работу на дом, что иногда, если требовалось, он сидел над ней целую ночь.

Нетерпеливый Лео, который все решал сгоряча, требовал всего вдруг и так же вдруг остывал к сделанному, ввел эту усердную кропотливость в привычку, хотя сам так до конца и не понимал ее — он не мог постичь, как кто-нибудь может настолько упиваться подробностями замысла.

На столе Вария все еще лежали экземпляры и черновики писем, касающихся некоторых официальных визитов Лео и Клодии, первые чертежи и отчеты по больнице для рабов. Почти все они были более давними, чем документы в кабинете Лео, и Варий подумал, что от них вряд ли будет какой-нибудь толк, однако сгреб все в кучу и начал скрупулезно разбирать, но вдруг, не успел и глазом моргнуть, проснулся одетый на своей кровати, распростертый среди бумажных завалов, совершенно не помня, что здесь к чему.

Фаустус расхаживал по дому Друза с необычайно высокими потолками,

отделавшись от своей свиты, как змея, сбросившая кожу. Выглянув окно, он заметил в саду клочковатые седины Луция, который, пошатываясь, прогуливался в сопровождении своей сиделки. И этот спотыкающийся старик был его братом, на шесть лет моложе! А все это — из-за проклятия, которое на нем, Фаустусе, не сказалось. Одна из многочисленных причин как можно реже посещать Луция. И все же — бедняга Луций! Фаустус нервно ощупал свои волосы — он никогда не был тщеславным, как Лео, и с покорностью фаталиста позволял своему статному телу жиреть, но внезапно ему захотелось взглянуть на себя. Вместо этого он бросил взгляд на Туллиолу, почти такую же гладкую и лоснящуюся, как зеркало, и она улыбнулась ему в ответ. Ему захотелось привлечь ее к себе, чтобы она, как якорь, удержала его в этом гладком и молодом мире, но в данный момент он побаивался Макарии, которая хотела вернуться на Саламис, где у нее было развлечение в виде этих нелепых виноградников. Но он приказал ей явиться вместе с ним повидать Луция. Трое братьев Новиев уже никогда не соберутся вместе. Макария могла, по крайней мере, отложить свое бегство из Рима, предпринимаемое с единственной целью — расстроить отца.

И Макария таки навела на Туллиолу страх за завтраком. Туллиола, всегда такая тактичная, почти все время молчала.

— Думаю, ты могла бы сказать ему хоть несколько ласковых слов, — произнес Фаустус.

— Нет, не могла бы, — отрезала Макария. — Это лицемерие. С ним такая морока. И глаза вечно бегают.

— Ну, это несправедливо, — мягко сказала Туллиола, почти так же спокойно, как обычно. И явно почувствовала облегчение, когда Макария проигнорировала ее.

— Не понимаю, зачем я здесь.

— Теперь он мой единственный брат. Ты такая бессердечная молодая особа, — жалобно произнес Фаустус, а затем, чтобы наказать дочку, которая строптивилась все утро, добавил: — впрочем, не такая уж молодая.

— Да, — ответила Макария, хотя было неясно, с какой частью высказывания отца она соглашается. И, немного помолчав, глубокомысленно заметила: — Тебя-то уж точно это заставляет чувствовать себя стариком.

Откуда у него такая жестокая дочь? Инстинкт ранить человека в самое больное место проявился у нее с двенадцати лет.

— Никто не имеет права так разговаривать со мной. Я император. Я твой отец. Ты просто несчастье какое-то.

— Как домой хочется! — скорбно выговорила Макария.

— Ты и так дома, — резко сказал Фаустус. — Можешь уделить хотя бы одно утро.

— Видишь, ты даже не знаешь, что я не могу уделить утро. А следовало бы, следовало бы знать, как быстро могут прийти в расстройство дела. И это не одно утро, я уже несколько недель…

— Здесь — из-за похорон твоего дяди!..

— Я уже несколько недель торчу здесь, а там, может быть, все посадки гибнут из-за какой-нибудь болезни, и я ничего не могу поделать…

— Чушь. Не знаю, зачем ты тратишь время попусту на все это.

— Мне надо чем-то заняться.

— Да! — воскликнул Фаустус. — Замуж тебе надо.

— Я уже слишком стара, — устало ответила Макария. — Ты сам это сказал.

— Ничего я не говорил. Ты императорская дочь и не можешь быть слишком старой.

— Я всегда была слишком старой, — мрачно пробормотала Макария, ни к кому не обращаясь. Потом вслух, громко и отчетливо сказала: — Не понимаю, какой смысл, что я ему скажу. Он меня даже не узнает. Не думаю, чтобы он меня узнал, даже будь он в здравом уме.