Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной

Белох Юлиус

Нет сомнения, что в то время, когда греки заняли эту страну, она была еще почти вся покрыта густым девствен­ным лесом, а ее долины заняты болотами и озерами. Еще и много веков спустя, во времена Гомера, Греция была чрез­вычайно лесиста, а горные области запада и севера — Этолия, Эпир, Македония — были богаты лесом в течение всей древности. В лесах обитали лев, медведь и дикий бык, в го­рах — серны и дикие козы, а волк, олень и кабан водились повсюду в изобилии [53] Но и человеческих обитателей греки должны были найти на полуострове; как и повсюду в Евро­пе, индогерманцам предшествовало более древнее населе­ние. Единственный след этих исконных жителей страны со­хранился, по-видимому, в названиях некоторых местностей Греции; других следов мы не в состоянии открыть, по край­ней мере при современном состоянии наших знаний, кото­рые, впрочем, именно в этом отношении еще крайне недос­таточны. Точно так же мы не можем сказать, к какому пле­мени принадлежали эти первые обитатели Греции; по всей вероятности, они были очень малочисленны и стояли на низкой ступени развития. И действительно, греки очень рано оттеснили или поглотили их; уже древнейшие предания изо­бражают всю страну от моря до моря занятой одной ком­пактной массой греческого населения¹

53

О фауне Древней Греции ср.: Keller О. Thire des klassischen Alterthums in culturgesch. Bezeihung; Innsbruck, 1887. Лев водился в V веке толь­ко на Пинде и в горных областях Македонии: некоторые сказания, как напр., мифы о Немейском и Киферонском львах, показывают, что некогда они были распространены по всему полуострову. Точно так же дикий бык (в двух видах, Bison europaeus и Bos priemegenius) встречался в историче­ское время еще только в Македонии; в доисторический период граница его распространения лежала, по-видимому, гораздо далее к югу, так как один ручей в Эпикнемидской Локриде назывался бычий и Гомер несколь­ко раз называет щит „шкурой дикого быка".

Только по ту сторону Олимпа и Акрокеравнских гор мы встречаем народы другого племени: на западе иллирийцев, на востоке — фракийцев. От языка последних сохранились лишь немногие следы, которых, однако, вполне достаточно, чтобы уничтожить всякое сомнение в принадлежности этого народа к индогерманской группе племен. То же самое можно сказать об иллирийском языке, который, как известно, про­должает жить в современном албанском. Но если эти народы и были родственны грекам по племенному происхождению, то их наречия сильно отличались от греческого языка и гре­ки могли объясняться с ними только через переводчиков; так же велика была разница между греческой культурой, с одной стороны, и культурой фракийцев или иллирийцев, с другой.

Греческие писатели V и IV веков обыкновенно причис­ляют к варварам и южных соседей фракийцев и иллирийцев — эпирцев и македонян. И действительно, при своем отда­ленном положении, эти народы принимали мало участия в культурном развитии нации; здесь до поздней исторической эпохи уцелел остаток доисторической древности Греции, и мы не можем осудить афинянина времен Перикла или Де­мосфена, который, путешествуя по этим странам, спрашивал себя, действительно ли он еще в Греции. Древний Гесиод был менее нетерпим: он прямо называет македонян греками, и местные названия, имена лиц и уцелевшие остатки эпиротского и македонского наречий неопровержимо доказывают, что он был прав, т.е. что македоняне и эпирцы действитель­но принадлежали к греческому племени. Притом, Додона не могла бы уже так рано сделаться национальным святилищем греков, если бы она лежала в варварской стране. А между эпирцами и македонянами вообще невозможно провести резкой черты в этнографическом отношении. Правда, равни­на Аксия — позднейшая Нижняя Македония — была перво­начально заселена фракийскими племенами и обратилась в греческую страну лишь с VII века, благодаря завоеваниям македонских царей из дома Аргеадов. Если поэтому примесь чужих элементов должна была быть здесь особенно велика, то она все-таки была не больше той, которая встречалась во многих других колониях, считавшихся, тем не менее, истин­но греческими.

На своей новой родине греки, вероятно, еще долго вели бродячий или полубродячий образ жизни. Но по мере того, как население увеличивалось, недостаток земли принуждал его к более интенсивной эксплуатации почвы; земледелие все более отодвигало скотоводство на задний план, и нация оказалась прикрепленной к земле. При этом члены одного и того же рода, державшиеся вместе во время переселения, селились друг подле друга, как это наблюдается и во всех других странах, занятых индогерманцами, — в Индии, Гер­мании, Италии и т.п. Еще в историческое время добрая чет­верть всех деревень Аттики называлась по именам тех ро­дов, которыми они были основаны.

Дело в том, что у греков, как и у всех остальных индогерманских народов, господствовал родовой порядок, — без сомнения, наследие той эпохи, которая предшествовала раз­делению племен. Человека, не принадлежащего к такому союзу (фратрия, фратра и т.д.), еще Гомер представляет себе не иначе, как беззаконным и безбожным [54] В основе это­го порядка, по-видимому, и здесь лежало первоначально ма­теринское право. Это доказывается тем выдающимся поло­жением, которое занимают родоначальницы в генеалогиче­ской традиции; а в Эпизефирских Локрах знать даже в позд­нее время производила себя не от родоначальников, а от бла­городных женщин из так называемых „ста домов", которы­ми, по преданию, была основана эта колония. Такой же ха­рактер носит легенда об основании Тарента „сыновьями дев", парфениями. Во всяком случае этот строй был остав­лен очень рано. Уже в самой отдаленной древности, от кото­рой до нас дошли сведения, принадлежность к роду обу­словливалась происхождением со стороны отца; и так как с этой точки зрения легенды, возникшие на почве материнско­го права, казались странными позднейшим поколениям, то предание внесло в них поправку, дав в супруги каждой ро­доначальнице какого-нибудь бога. Таким образом, все члены рода смотрели на себя теперь как на потомков одного обще­го родоначальника, от которого они производили и самое имя рода; в действительности дело происходило, конечно, наоборот, т.е. мнимый основатель рода был не чем иным, как персонификацией родового имени. Происхождение со стороны матери не играло при этом никакой роли; даже в то время, когда моногамия достигла уже полного господства, сыновья наложниц и рабынь вступали в род отца наравне с законными сыновьями и — хотя в меньшей степени, чем по­следние — принимали участие в дележе наследства.

54

Илиада. IX. 63—64. „Тот лишь, кто, чуждый законам, бездомным живет и безродным, междоусобную любит войну" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М., 1896. С. 134).

На существование в древности обычая похищать невес­ту указывали еще в позднее время некоторые свадебные об­ряды, особенно в консервативной Спарте, где сохранились даже остатки полиандрии. Но уже в гомеровскую эпоху по­всюду господствует обычай покупать невесту. Цена сораз­мерялась с красотой, ловкостью в рукоделиях и искусствах и главным образом общественным положением невесты, и для девушки

было честью, если жених давал ее родителям большой выкуп. Путем покупки жена переходила из рук от­ца во власть мужа; в случае смерти последнего его место занимал старший сын, как опекун матери. Но по отношению к взрослым сыновьям греческое право, в противоположность римскому, не признавало patria potestas (отцовская власть); по достижении совершеннолетия юноша становился полно­правным, поскольку экономические отношения не обуслов­ливали его фактической зависимости от отца.

Первоначально всякий род составлял, по-видимому, от­дельное государство, если можно применить это выражение к условиям той далекой эпохи. Но по мере того, как число родичей возрастало и родственные отношения между от­дельными семьями становились все менее тесными, родовая связь должна была ослабевать; род распадался на несколько частей, которые постепенно начинали смотреть на себя как на самостоятельные роды. Когда, вскоре затем, земля, при­легавшая к самой деревне, оказывалась недостаточной для прокормления жителей, то безземельные уходили в другое место, выкорчевывали лес, и поблизости старого селения возникало новое. Такая деревня сохраняла тесную связь со своей метрополией; но легко понять, что сами односельчане сближались между собой еще теснее и с течением времени начинали чувствовать себя отдельной частью государства. Таким образом, последнее распадалось на ряд крупных час­тей — на племена или, как говорили греки, на филы, каждая из которых содержала в себе известное число родов. Новая фила могла образоваться также в случае присоединения ка­кого-нибудь иноплеменного соседнего поселка, или когда пришлая толпа кочевников получала разрешение поселиться на необработанном участке общинной земли.

Но и первобытный лес можно вырубить, и в стране, где так мало удобной для обработки земли, как в Греции, это должно было случиться очень скоро. Дальнейшее распро­странение было возможно только на счет соседей, и вот на­чалась борьба из-за земли. Победа обыкновенно оставалась, конечно, на стороне численного большинства, т.е. на сторо­не обитателей тех долин, в которых обилие плодородной земли обусловливало более быстрый рост населения. Это была война всех против всех, безжалостная и беспощадная; побежденное племя стиралось с лица земли, а его землю де­лили между собой победители. Так, в историческое время мы находим во всей Арголиде вплоть до Мегары по ту сто­рону Истма, — исключая, может быть, только Гермионы, бесплодная почва которой представляла мало привлекатель­ного, — три филы: гиллеев, диманов и памфилов. Следова­тельно, народ, делившийся на эти три племени, должен был распространиться по всей области из одного центра, и, по всей вероятности, этим, исходным пунктом была централь­ная плодоносная равнина, лежащая между Микенами и Ар­госом. Точно так же и население всех или большей части областей Аттики до реформы Клисфена распадалось на че­тыре филы: гелеонтов, гоплитов, аргадов и эгикоров [55] Очень вероятно, что тот же процесс совершался и в других облас­тях, хотя мы не имеем об этом никаких сведений.

55

Те же четыре филы мы находим и в Ионии; очевидно, они сущест­вовали еще до заселения Малой Азии. Между тем синойкизм Аттики от­носится, без сомнения, к более позднему времени. А так как мы можем представить себе филу только как часть государства, то слова текста ока­зываются оправданными; притом, они подтверждаются и аналогичным примером Арголиды. Следовательно, Клисфен, игнорируя, при основании своих новых фил, местную связь, опирался на отношения, сложившиеся уже задолго до него.

Но как взрослый сын по греческому праву был незави­сим от отца, так и эти древние колонии устраивали свои дела вполне самостоятельно. Каждая долина, а в больших доли­нах — даже каждая терраса, образовала отдельное государ­ство, и во многих частях Греции, например в Аркадии, Ахее и Этолии, эта организация держалась долго еще и в истори­ческое время. Поэтому древнейшие греческие названия ме­стностей суть имена областей, как Элида, Писа, Мессена, Лакедемон, Аргос, Фтия и многие другие, сохранившиеся лишь как названия городов, подобно тому, как те же Аргос, Мессена, Элида и Лакедемон с течением времени утратили свое древнее значение в качестве областных названий и об­ратились в названия городов. Ввиду своеобразного устрой­ства поверхности страны протяжение этих областей было обыкновенно очень ограничено и только в немногих случаях превышало 200—300 кв. км [56] , из которых лишь ничтожная часть была удобна для земледелия. Следовательно, в ту эпо­ху, когда первобытная обработка земли составляла, наряду со скотоводством, единственный источник существования, население этих областных государств должно было быть очень незначительным. Так, первоначальная военная органи­зация Спарты была рассчитана приблизительно на тысячу мужчин, способных носить оружие; между тем Лакедемон принадлежал, без сомнения, к наиболее густонаселенным областям.

56

Например, все 12 или 13 областей Ахайи занимали пространство в 2300 кв. км, 18—19 областей, на которые распадалась Аркадия до основа­ния Мегалополиса, — приблизительно 4700 кв. км, Дорида у Ойты — около 200 кв. км. Приблизительно такова же была средняя величина об­ластей Аттики, если последняя действительно распадалась до синойкизма на 12 государств, как утверждает предание.

Но одноплеменные соседние области не теряли созна­ния своего единства. Это сознание выражалось в общем по­читании священных мест, куда сходились для празднеств или для совещания о делах, касавшихся культа, иногда, впрочем, в том и другом принимали участие и иноплемен­ные общины. Но если эти союзы и носили по существу ис­ключительно сакральный характер и ни в чем не ограничи­вали самостоятельности участвовавших в них государств, то они все-таки сильно содействовали укреплению в последних чувства единства. Это вело, в свою очередь, к образованию общих племенных имен; так, например, беотийцами называ­лись все те, которые собирались в священной роще Посей­дона у Онхеста на берегу Копаидского озера. Наконец, от этих племенных имен произошла большая часть названий местностей; это прилагательные в женском роде, как Беотия, Фессалия, Аркадия (причем подразумевается и или хора), т.е.: „беотийская, фессалийская, аркадская страна" Племен­ное имя не образовалось только в тех странах, где централь­ная равнина получила перевес над остальными областями, например, в Элиде, Мессении, Лаконии, Арголиде; здесь на­звание самой могущественной области служило и для обо­значения всей страны.