Грех у двери (Петербург)
Шрифт:
— C'est vous qui le dites! [140] — вставил с коротким смешком подслушавший его Кисляков.
В мышиных глазках адвоката загорелось принципиальное злорадство человека, построившего всю свою карьеру на гражданской скорби.
Потроховский с пьяной слезливостью заголосил опять:
— Ой, плохо нам, плохо!..
— Чего же хуже! — злобно буркнул осоловевший было от винных паров Соковников. — Ясно, кажется, что с высоты престола вас, евреев, просто игнорируют. И правильно!
140
От вас слышу! (фр.).
Биржевик
— Вы говорите «игнорируют». А я таки вам не верю! Ну как это можно, в самом деле, чтобы император просто игнорировал себе семь-восемь миллионов интеллигентных и работящих подданных?
Сашок саркастически показал на них Адашеву:
— Вот и полюбуйтесь, к чему всё это привело. Слышите?.. Сыны и пасынки России!
Адашев замялся. Слова эти напомнили ему ответ Репенина жандарму: «…Перед престолом все верноподданные равны». Кто же здесь, по существу, лояльнее к своему государю: русские — Соковников, Кисляков, даже свой, казалось бы, Сашок, или этот еврей Потроховский с его ломаным комическим говором?
Спор между тем не утихал.
— Еврейский вопрос… Важное, поди, дело! Да хозяину земли русской плевать на всех евреев! — кричал Соковников.
— А я говорю, — захлёбывался Потроховский, — быть не может для царя, знаете, вопрос важнее, чем дать равноправие евреям.
Адашев улыбнулся.
— Парадокс не из банальных! — бросил он Сашку, стараясь отделаться шуткой, чтоб отступить в порядке.
Острослов сморгнул монокль:
— C'est beaucoup moins paradoxal qu'a premiere vue. Pensez un peu avec le равноправие… Mais ce seraient encore eux, parbleu, les defenseurs les plus acharnes du regime! [141]
141
Не так это парадоксально, как кажется на первый взгляд. Посудите сами, при равноправии… Да у существующего строя не будет, пожалуй, более ревностных защитников, чем они! (фр.).
— J'admire votre confiance en nous autres [142] le столбовое российское дворянство.
— Il me parait bien mince, comme средостение [143] , — вздохнул Сашок и задумчиво прищурился, — le богоносец, treve d'illusions, peut en faire voir de belles un jour [144] .
Адашев поморщился:
— Odi profanum vulgus! [145]
Глава шестая
142
Восхищаюсь вашим доверием к нашему брату (фр.).
143
Тонковатым представляется мне оно, как средостение (фр.).
144
Тешить себя иллюзиями нечего. Богоносец в один прекрасный день возьмёт и покажет, где раки зимуют (фр.).
145
Презирай чернь непросвещённую! (лат.).
Через день, около половины одиннадцатого утра, Адашев подъезжал в придворной карете к решётке царскосельского Малого Александровского дворца.
С вечера выпал снег, а за ночь стаяло. Меж толстостволых дуплистых дубов и лип старого Екатерининского парка чернели лужи. Особые наряды дворников старательно скребли деревянными лопатами оплывшие пешеходные дорожки и посыпали их свежим красным песком.
Шорная [146]
146
Шорная (пара лошадей) — запряжённая без дуг и хомутов, со шлеями.
Сторожа, городская и дворцовая полиция, рослые пешие гвардейцы на постах, дозорные казаки верхом — всё молодцевато козыряло вслед карете. Штатские охранники, симулирующие праздных обывателей на утренней прогулке, почтительно прятали в рукава закуренные папиросы и переставали независимо помахивать казёнными зонтиками.
У главного подъезда кучер осадил взмыленную пару вплотную к ступеням входа. Расторопные помощники швейцара бережно высадили Адашева прямо на ворсистую ковровую дорожку.
В просторном вестибюле было оживлённо. Среди дежурных казаков-конвойцев и разнородной ливрейной прислуги раздевались какие-то приезжие в звёздах и лентах. У дверей стояли парные часовые, императорские стрелки в ополченских шапках и малиновых рубахах под мундирными поддёвками. Величественный старший швейцар, отстраняя прочую братию, поспешил сам снять с Адашева шинель.
Флигель-адъютант уверенно, на правах своего человека, прошёл один, без провожатого, в соседнюю галерею со множеством портретов на стенах. Здесь прохаживался только похожий на мумию бритый старичок в серебряных очках и наглухо застёгнутом сюртуке дворцового ведомства при орденах. Он чинно расшаркался перед Адашевым и доверительно справился:
— Благополучно изволили съездить?..
Флигель-адъютант ответил на ходу тем коротким кивком, которым наделял знакомую придворную челядь. Высохший старичок занимал ответственную, хотя лакейскую, должность обер-камер-фурьера [147] императорского двора. Он являлся как бы бесшумным метрономом традиционного распорядка. К числу его служебных обязанностей принадлежало и ведение пресловутого камер-фурьерского журнала. Туда день за днём со времён Петра Великого заносились неуклонно все мелочи из жизненного обихода царствующего императора.
147
Обер-камер-фурьер императорского двора — старший камер-фурьер, придворный чин шестого класса, заведовал заготовкой хранением и выдачей фуража.
Придворный тайновед старческой рысцой догнал Адашева.
— Не соблаговолите ли напомнить мне: кто командует ныне гусарским императора германского полком?
Укорачивая шаг, Адашев назвал Репенина.
— Да вы его, наверно, знаете?
— Покойного обер-шталмейстера [148] графа Андрея Димитриевича сынок… Как же не знать! — Лицо мумии сделало попытку оживиться: — Счастливчик, смею полагать, его сиятельство. Сочетались браком с первейшей, можно сказать, невестой во всей империи…
148
Обер-шталмейстер — придворный чин третьего класса, ведал царскими конюшнями.
Адашева словно кольнуло.
— А здесь что нового за эти дни? — спросил он, чтобы круто перевести разговор.
— Всё по-прежнему: малый утренний приём; засим государь император изволит удаляться на весь день в опочивальню её величества. Туда, кроме камердинера, разумеется, — никого. И кушать сервируется фуршетом.
— Как доктора насчёт здоровья её величества? — спросил Адашев, останавливаясь.
— Вчерась был опять консилиум, но государю императору благоугодно было лично повелеть: положенного бюллетеня не составлять.