Гремучий студень
Шрифт:
– Поговорим на лестнице, – смилостивилась барышня. – Не хватало еще запираться с вами в кабинете!
Дьяконов сел на ступеньки, сбросил туфли и стал растирать окоченевшие пятки. «Господи, да он еще и носков не носит!» – поморщилась Лукерья, а вслух произнесла:
– Ателье напротив «Лоскутной»… Так вы видели взрыв?
– И не только, – фотограф понизил голос, чтобы никто не подслушал. – Я видел бомбистов.
– Откуда вы знаете, что они бомбисты?
– За мгновение до того, как бабахнуло, я делал портрет почтенной купчихи. Точнее, один раз она сморгнула и пришлось
– Кого?
– Девицу, – он посмотрел на Лукерью снизу вверх, – примерно ваших лет. Она вышла из парадного подъезда «Лоскутной».
– Пф-ф! – отмахнулась журналистка. – Мало ли там гулящих ошивается… И вы ноги отморозили, чтобы про девицу сообщить?
– Не то! – покачал головой фотограф. – Эта девица была заодно с бомбистами.
– Почему вы в этом уверены?
– Когда бомба сработала… Все головы в плечи втянули, руками прикрылись, орать начали. Многие дамочки в обморок брякнулись. Целый карнавал эмоций! А эта не вздрогнула, не обернулась. Понимаете? Она была готова к жуткому грохоту. Заранее знала о взрыве и ждала его. Все это читалось на ее лице, а уж я-то лиц повидал, можете поверить… Я подкрутил колесико – у меня камера Сэттона, там зеркальце… Вспышку поджег, купчиха еще громче заорала, напугалась бедняжка…
– Плевать на купчиху! – воскликнула Лукерья. – Вы что же, сфотографировали бомбистку?!
Дьяконов кивнул, уронил канотье, но не потянулся, чтобы поднять.
– Потом подошел к витрине… Точнее, к тому, что от нее осталось. Рядом с девицей ошивались какие-то типы. Один худой юноша в коротком пальто, сразу заметил, что сам он высокий, а пальтишко короткое. Волосы черные, чуть вьются.
– А другой? – нетерпеливо перебила Лукерья.
– О, тот здоровенный. Лысый, башка огромная, глаза злющие.
– Хруст! Да, теперь я вам верю. Куда они потом направились, не заметили?
– Нет, я заметил, что юнец и девица садились в коляску извозчика. Их там много сразу наехало, чтобы увозить напуганных. Цены заломили втрое… Лысый зыркнул на меня – я аж присел от ужаса. А когда отважился высунуться, никого уже не было.
– Ну как же так, – расстроилась Меркульева. – Вы хотя бы девицу запомнили? Описать сможете?
Фотограф начал было говорить, но тут же хлопнул себя по лбу.
– Погодите! Но я же затем и пришел. Зачем описывать? Я могу напечатать ее портрет.
– Верно! Я забыла про фотографию.
– Это оттого, что люди в Российской империи еще не привыкли к прогрессу. Потому не думают о таких вещах. Многие, доложу я вам, боятся фотографической камеры, потому что не понимают, как она устроена. Для них весь процесс фотографирования сродни запредельной магии. А ведь сложные механизмы давно уже стали привычными, никого уже не удивляют часы или, скажем…
– Бомбы, – оборвала
– Я? Задумал? – Дьяконов вскочил на ноги и тут же охнул – замерзшие пятки пронзили тысячи невидимых иголок. – Не подумайте плохого, но я знаю полицию. Все мы знаем полицию! Они объявят портрет уликой и конфискуют именем закона, а денег не заплатят. И к обычному газетчику я бы не пошел, они пресмыкаются перед мундирами, укажут на меня – опять без выгоды. А вы поругались со следователем и удалились в ярости…
– Поня-я-ятно. Вы пришли торговаться. Но как же долг всякого честного гражданина бороться с врагами империи?
– Долг? Я у империи не занимал даже гнутой копейки. Все нажито собственным трудом. Паспарту для фотокарточек печатаю в Вене, на лучшем бристольском картоне. За свои кровные денежки. Зачем же мне выгоду упускать? К тому же, – он вздохнул, – придется новую витрину ставить.
Луша хмыкнула.
– Огласите прейскурант.
– Расценки самые божеские, я же не рвач какой. Шесть визитных портретов за полтора рубля, кабинетный портрет – четыре рубля за те же полдюжины экземпляров. При этом качество у меня высочайшее! Награды за художественное исполнение имеются.
Он попытался щелкнуть каблуками для пущего эффекта, но забыл, что стоит босой. Нога заскользила по лужице, натекшей с подошвы штиблет, и Дьяконов рухнул навзничь, еле успев в последний момент ухватиться за перила.
– Какой вы неуклюжий! – Лукерья помогла фотографу подняться. – Ох, мужчины… Давайте уже портрет бомбистки. Я заплачу, сколько скажете.
– Да что вы, я их еще не напечатал. Пока портрет бомбистки есть только на желатиновой пластине.
– Которая в аппарате? А если ее украдут? – заволновалась Меркульева. – У вас же в ателье витрины нет, заходи, кто хочешь.
– Не переживайте. Пластину я спрятал в надежном месте. Если полиция с обыском нагрянет, там искать не осмелятся! – он подмигнул и заговорил с акцентом, примеряя на себя образ де Конэ. – Я шэ нэ мог заранээ поньять размьер, которэй ви закажэтэ.
Луша хихикнула, но тут же добавила в голос строгости:
– Не паясничайте! Я закажу кабинетный портрет. За четыре рубля. Как скоро вы сможете напечатать?
Фотограф, пыхтя, обулся, поднял шляпу и лишь потом ответил:
– За три часа управлюсь. Приходите в ателье вечером, буду вас ждать.
XXVI
Лукерья взяла сыщика под руку, чтобы успокоить его широкий шаг. Мармеладов выслушал рассказ до конца, не перебивая, но потом задал неожиданный вопрос:
– Почему вы пришли ко мне?
– Что же тут непонятного? – спросила журналистка, стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Да все непонятно! Фотограф сам нашел вас. Он готов отдать портрет, которая поможет найти бомбистку, а через нее и самого Бойчука. Улика сама плывет в ваши руки. Никаких загадок. Никаких головоломок. Зачем я понадобился?