Гремящий порог
Шрифт:
Но что им цифры, когда у них есть «линия»!
Федор Васильевич сам отвез Наташу в больницу. Вместе с Любой они под руки ввели ее в кабинет хирурга. Боль у Наташи не проходила, но она уже притерпелась, и, только всмотревшись в запавшие ее глаза, можно было понять, как трудно ей удерживаться от стонов.
— Кто дежурит в хирургической? — спросил Федор Васильевич в регистратуре.
— Зинаида Петровна,— ответили ему.
— Самый лучший наш врач,—сказал Федор Васильевич Наташе.
Дежурный хирург, пожилая уже женщина, выглядела очень суровой. Может быть, потому, что
— Попрошу вас выйти, — строго сказала она провожатым.
Федор Васильевич безропотно подчинился. Люба тоже двинулась к двери, но, перехватила тревожный, испуганный взгляд подруги.
— Можно мне остаться? — робко попросила она. — Да ей и не раздеться самой.
Уловила ли строгая Зинаида Петровна безмолвную просьбу больной или вспомнила, что дежурная сестра занята в палате и помочь ей не сможет, только Любе позволено было остаться.
— Наденьте халат!
Люба кинулась в угол, где на гвозде висел длинный белый халат, но, еще не дойдя, остановилась, рывком сдернула с плеч брезентовую спецовку и, не зная, куда ее деть, открыла дверь и швырнула куртку в коридор.
Зинаида Петровна молча наблюдала за ней, с трудом сдерживая улыбку.
Люба бережно усадила Наташу на стул, осторожно стянула с ее ног старенькие, порыжевшие сапожки, помогла снять куртку, шаровары и выцветшую от стирки кофточку.
Короткая сорочка, из которой Наташа уже выросла, туго обтягивала грудь и открывала выше колен красивые, сильные ноги.
— Помоги ей лечь.
Наташа опустилась на узкую кушетку и зябко поежилась: тонкая, отглаженная простыня показалась очень холодной.
— Больно? — участливо шепнула Люба.
— Нет, ничего… — так же тихо ответила Наташа.
Сейчас ей было не так больно, как страшно.Зинаида Петровна долго осматривала Наташу.Люба, не отрываясь, следила за движениями ее рук, неторопливо ощупывавших напряженно-неподвижное тело Наташи. Строго поблескивали стекла очков в массивной темной оправе, отчего сосредоточенное лицо женщины казалось еще более хмурым, и Люба кусала губы, чтобы не расплакаться.
Вошла сестра со свертком белья в руках. Равнодушно спросила Любу:
— Что с ней?
— Надорвалась она. Тяжелое несла.
— Не берегутся, а потом вот, пожалуйста… — сестра развернула сверток и стала переодевать Наташу в больничное.
Люба с надеждой и страхом смотрела на хмурое лицо врача.
— Бить вас некому! — сердито сказала Зинаида Петровна. — Такой великолепный организм! Такое прелестное тело! Калекой могла остаться, на корню засохнуть! Да и сейчас еще…
— Доктор, а что же с ней будет? — жалобно спросила Люба.
— А то, что ничего не будет. Здоровья не будет! Рожать не будет!
У Любы даже губы побледнели.
— Ой, доктор! — взмолилась она. — Как же теперь?..
— Не ойкай раньше времени! — цыкнула на нее Зинаида Петровна. — Мы-то зачем здесь?
Наташу на коляске повезли в палату. В коридоре дожидался Федор Васильевич. Пропустив коляску, он осторожно тронул сестру за руку.
— Что врач сказал?
— Полежит у нас в стационаре.
— Очень худо ей?
Сестра с раздражением отмахнулась. В
— Ты, главное, духом не падай, — сказал он ей и, не решаясь пожать, подержал в своей руке маленькую, покрытую ссадинами руку Наташи.
А она уже совсем обессилела от боли и только легонько пошевелила пальцами.
Коляску вкатили в палату. Федор Васильевич остановился в дверях, провожая взглядом Наташу. Только ее большие синие глаза жили на обесцвеченном болью лице.
Федор Васильевич помахал ей рукой. Наташа медленно сомкнула ресницы, и Федор Васильевич понял, что это она кивнула ему на прощание.
— Выздоравливай скорее! Мы навещать тебя будем, а сегодня…— но сестра закрыла дверь, и то, что еще сказал Федор Васильевич, Наташа уже не слышала.
В палате было всего три койки. На той, что у двери, сидела женщина и неторопливо расчесывала длинные, прохваченные сединой волосы.
— И молодых хворь не минует, — покачала головой женщина. — Ох, грехи наши! Ей беда, а я, дура старая, рада: хоть будет словом с кем перемолвиться.
— Вы, мамаша, ее теперь не беспокойте,— предупредила сестра..— Ей уснуть надо. Я ей сейчас укол сделаю.Наташа очень боялась уколов, но тут она даже не обратила внимания на слова сестры. Пусть делают что угодно. Только бы, хоть ненадолго, забыть об этой неотступной, словно прилипшей к ее телу боли…Молодая развесистая березка, словно жалея Наташу, протянула к самому окну свои тонкие, гибкие ветви. Из окна виден круто уходящий вниз склон, поросший’ высокими соснами. В просветах между толстыми стволами видно широкое плесо реки, перехваченное лохматой грядой порогов, а дальше — пока хватает глаз — россыпь зеленых островов, опоясанных голубыми лентами проток и рукавов реки.
Все это мельком увидела Наташа, когда ее укладывали на койку. Но постоять у окна, распахнутого в красоту, не было сил. Сейчас она желала одного: скорее бы заснуть…
Проснулась Наташа вечером. Боль стихла, но шевелиться было страшно, и она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль усталого, будто чужого тела.
Отблеск заката широкой полосой окрасил потолок и стену над дверью. Соседка по палате спала, временами вздыхая во сне. И Наташе показалось, что она уже очень много времени в этой комнате с голыми стенами, а ее работа на лесоучастке и несчастье, столь, внезапно свалившееся на нее, отодвинулись куда-то так же далеко, как отъезд на стройку, как жизнь там, дома…
Воспоминание о доме вызвало тревожную мысль: как сообщить о случившемся матери?Наташа долго размышляла и решила: «Ничего не буду Писать. Напишу потом, когда выйду из больницы». А сама подумала: хорошо, если бы мать и сестренка пришли сейчас, посидели с ней… Нет, не хорошо. Снова горе для матери. А его и без того слишком, слишком много было… Нет, как только хоть чуточку легче станет, надо написать ей письмо — ласковое, веселое: пусть думает, что у дочки все хорошо…
Все хорошо… Нет, давно уже не все хорошо. И не в сегодняшней беде дело. Это пройдет, поболит и пройдет. Уже давно ей трудно и горько после памятного для нее разговора с Вадимом, когда разошлись их пути.