Грешники
Шрифт:
— Эти документы подтверждают, что Игорь Лисин находился в здравом уме и крепкой памяти, что он является законным отцом Даши и… вот, — адвокат показывает еще один документ, — есть заверенная экспертиза, подтверждающая отцовство. Это государственный медицинский центр, его квалификация не позволяет ставить результат од какое-либо сомнение.
Я всхлипываю и дрожащими пальцами беру протянутую отцом Гарика салфетку.
Даже среди агонии, Гарик… позаботился о нас с Дашей.
Он всегда играл на шаг вперед. Всегда каким-то особенным чутьем понимал, где тонко и может порваться. И подстраховывал
И вот теперь.
Как будто знал, что его мать может пойти ва-банк.
Хотя, чему удивляться? Он всегда знал, на что она способна.
— Я не верю, — продолжает шипеть Лисина, но на этот раз одного взгляда мужа хватает, чтобы она запихнула свое ядовитое жало в известное место.
— Здесь есть все необходимые подтверждения, — уж увереннее говорит мой юрист. — Эти документы невозможно оспорить ни в каком суде. За неделю до смерти Игорь Лисин отдавал отчет всем своим действиям, и все эти документы подтверждают его намерение оставить все свои активы и все свое имущество законной жене и дочери.
Игорь даже после смерти не дал втоптать в грязь меня и Дашу.
Нужно быть совсем сумасшедшей, чтобы при таких обстоятельствах пытаться оспорить медицинскую экспертизу. Никто на это не пойдет, даже Лисина.
— Это все какой-то бред, — фыркает Шевелёва, встает и идет к двери.
Очевидное неприкрытое бегство. Не знаю, что Лисина пообещала ей за участие, но сегодня все уйдут ни с чем.
— Одну минуту, — я встаю и иду следом за беглянкой.
Догоняю ее уже в коридоре, хоть она и пытается быстро переставлять ноги.
— Я лишу тебе должности с волчьим билетом, — говорю ей вслед, хоть она настойчиво делает вид, будто не слышит мои окрики. — Такие твари не имеют право приближаться к людям, не то, что их лечить.
Шевелёва все-таки останавливается, оборачивается, но сразу видно, что ей тяжело на меня смотреть — взгляд, как у затравленной суки, которая знает, что подписалась себе на целый смертный приговор.
— Тебе было мало пытаться превратить его в подопытного кролика, ты решила выжать максимум даже из его смерти. Что Лисина тебе пообещала? Его кости?!
— Он был бы жив! — срывается она, но когда я делю еще шаг в ее сторону, опасливо пятится. — Ты не имела права поддерживать весь этот бред! Игорь был сильным, он бы все пережил и все смог, все процедуры и…
— … но он бы не жил по-настоящему, — заканчиваю за нее, и на какую-то долю секунды мне кажется, что может хоть теперь до Шевелёвой начнет доходить правда, как она есть. — Каждый человек имеет право провести ее так, как считает нужным, и не врачам об этом рассуждать. Гарик сделал свой выбор и ни разу о нем не пожалел. А ты пожалеешь, что за уколами, капельницами и экспериментами перестала видеть людей.
Она нова фыркает, но я хорошо вижу, что уходит уже на трясущихся ногах.
Наверное, знает, что жена Лисина никогда не бросает слов на ветер.
Когда я возвращаюсь в конференц-зал, мои юристы уже собирают документы и улыбками дают
Его последние слова?
Мы никогда н говорили о смерти и о том, что будет после того, как его не станет.
Тогда, в первую нашу ночь в Париже, мы договорились не плакать, не говорить о неизбежном и не прощаться.
— Он оставил мне это для тебя… — Отец Гарика кладет руку мне на плечо.
Это легкое дежавю, но я чувствую себя так, будто ко мне прикоснулся его дух.
— Не хотел перекладывать эту ношу на Марусю. Она бы не смогла. А мне дал шанс хотя бы раз в жизни быть мужиком.
— Спасибо, что смогли. — Я шмыгаю носом. — Если бы не все это… война была бы долгой.
— Она больше вас не тронет, Маша. Обещаю. И я хотел… попросить. Если ты не будешь очень против.
— Приходите, конечно. — Угадать его просьбу совсем не сложно — хочет проводить время с внучкой. Не знаю, можно ли это назвать везением, но Лисице не повезло с бабушками, зато, кажется, вдвое повезло с дедушками. Через пару лет будут баловать ее так, что держись — деды всегда по-особенному трепетно относятся именно к внучкам. — В любое время, я предупрежу охрану и няню.
Мне остается самое последнее и самое тяжелое.
Я никогда н любила ездить на кладбища. Сначала, когда была маленькая, боялась, что меня обязательно потеряют среди всех этих могли. Потом, постарше, страшно невзлюбила гнетущее ощущение тяжести, которое очень сильно раздувало мои стандартные подростковые депрессии. А потом, когда не стало бабушки, я просто не знала, зачем ходить к каменному памятнику, если «поговорить» с человеком можно просто в душе.
Поле смерти Гарика я была у него всего несколько раз.
На таких лошадиных дозах успокоительных, что даже не помню, что делала и что говорила.
Сегодня я намеренно не выпиваю даже валерьянку.
И не покупаю цветы.
Только стаканчик его любимого американо из «Старбакс», на котором барриста, переспросив имя, написал: «Все будет хорошо, Гарик!» Может, для кого-то это покажется кощунственным, а мне приносит облегчение.
У моего Гарика большой камень черного мрамора — ничего лишнего, просто камень, силуэтом похожий на человека, который вырывается из плена. Лисина хотела какую-то пафосную громадину, но я каким-то образом настояла на своем.
Каждый новый шаг дается мне с трудом.
Буквально через силу, хотя еще несколько минут назад была уверена, что мне хватит сил пережить все это еще раз. А сейчас, когда присаживаюсь около холодного камня и разгребаю ладонью снег, имя и цифры становятся убийственно реальными.
Ему было так… мало лет.
— Привет, родной, — у меня ужасно трясутся пальцы, когда ставлю стаканчика на плиту. — Извини, что долго не приходила.
Камень под пальцами абсолютно мертвый.
Я глажу его дрожащими ледяными пальцами и несколько раз безуспешно пытаюсь начать разговор. Очень тяжело говорить, когда душа и сердце хочет, чтобы именно этот человек — единственный на всем белом свете, тебе ответил. Хотеть… и знать, что именно он уже никогда не ответить.