Грешники
Шрифт:
Именно сейчас я презираю ее как никогда сильно.
Не потому, что она собирается втоптать меня в грязь — на это вообще плевать.
Она всю жизнь использовала Гарика и собирается использовать его даже после смерти.
Грош мне цена, если я это позволю.
Но Шевелёва снова прерывает мой мысленный монолог.
— Когда я узнала, что Игорь собирается отменить лечение и лететь с женой в Париж, я настояла на встрече с Марией. — Она зыркает в мою сторону взглядом готовой к атаке гадюки. — Хотела ее вразумить, сказать, что это будет
— Я не знала о его болезни, — говорю свою версию. — Я пыталась спасти свой брак и мужа, которого… очень любила.
— Он практически не жил дома! — орет Лисина. — Ты регулярно ему изменяла, залетела ублюдочным выродком от другого мужика, а потом вдруг решила спасать брак!
Я смотрю на наполовину пусто стакан пред собой.
Решение зреет и оформляется в действие за доли секунды, и никакие мои внутренние тормоза н протестую против этого.
Я в одно движение яростно выплескиваю воду в лицо Лисиной, сожалея лишь о том, что это — не серная кислота. Может хоть тогда, под ошметками кожи, проявилось бы ее истинное лицо, и окружающие поняли, что это. — не мать, защищающая память своего мертвого сына, а ядовитая скользкая беспринципная тварь, устроившая шабаш на его костях.
В конференц-зале виснет длинная совершенно беззвучная пауза.
— Я не позволю ни вам, — взгляд на выпучившую глаза Лисину, — ни тебе, — на ошалевшую Шевелёву, — тревожить память о нем и поливать помоями его имя. Я любила Гарика. Любила не за его деньги и не потому, что хотела написать докторскую диссертацию о внезапно выздоровевшем смертельно больном. Я любила его как женщина, которой он помог стать сильнее, смелее и мудрее. Никто из вас не знает, какими были его последние дни. Как его тошнило почти не переставая, как он медленно, сначала день за днем, а потом час за часом угасал у меня на руках!
Мне уже плевать, что это все — навзрыд, с полным ртом невысказанной боли и полными лазами раскаленных слез.
Это — моя правда.
— Никто не знает, как он хотел жить! До последнего — просто жить! Не превращаться с твоего подопытного кролика, бездушная сука, а жить и дышать чистым воздухом наслаждаться тем, что может просто ходить по улице и делать миллионы фотографий! Он знал, что все равно умрет, понимаете?! Он все знал, но жил до последнего вздоха! Никто из вас не выдержал бы и дня такой жизни, а он мог — и даже шутил, и смеялся, и не хотел говорить о том, что каждый красивый рассвет делает его жизнь короче еще на день! И даже когда…
Я вспоминаю, как он находил миллионы причин спровадить меня из больницы, потому что заканчивалось действие обезболивающих и ему было слишком тяжело сдерживать болезненную агонию. А я сидела за дверью, слышала, как он кричит и ничего не могла сделать, потому что должна была позволить ему оставаться сильным.
Быть Моим Мужчиной до самого конца.
— Я ненавижу вас всех, — говорю мертвым голосом, потому что ужа знаю — пути назад не
Отец Гарика достает что-то из внутреннего кармана пиджака и протягивает мне через весь стол.
И это очень похоже на какую-то важную деталь, без которой вся эта история могла бы скатиться в бесконечную шекспировскую вражду.
Глава 96
— Что это такое? — У Лисиной дрожит голос, и она путает буквы даже в простых словах. — Что это такое, Сергей? Отдай это мне, немедленно!
Она тянет руку, но отец Гарика сначала передает мне два бумажных конверта, а потом, почти незаметным и неожиданно быстрым движением, наотмашь бьет Лисину по лицу.
Так сильно, что, если бы не поддержка юриста, она бы точно опрокинулась со стула.
— Хватит, Анна. — У него очень грубый и тяжелый голос. Даже не подозревала, что в этом почти что прозрачном сером человеке может быть столько сдерживаемой злости. — Ты дошла до предела.
Она держится двумя руками за щеку, и сквозь растопыренные пальцы хорошо видна покрасневшая от силы удара кожа. Лисина почти не переставая моргает, как будто у нее в голове заел перерабатывающий информацию компьютер, и она никак н может понять, что произошло.
Но я, кажется, догадываюсь.
Потому что даже забитая и сидящая на цепи собака может дойти до той степени, когда ей останется только огрызаться с ответ, даже если после этого ее пристрелят.
Нельзя недооценивать тихих и спокойных людей, потому что — как там пишут? — они сжигают корабли вместе с гаванями.
Оба конверта подписаны почерком Гарика.
Я провожу пальцем по красивым ровным буквам и чувствую себя так, словно в последний раз прикасаюсь к его ладони.
На одном написано: «Для Маши, последнее».
На втором: «Для экстренного случая».
Я вскрываю его первым, потому что второе… Я не хочу читать его здесь, в воздухе, пропитанном грязью и алчностью.
Это заверенные у нотариуса документы.
Я почти не понимаю, что там — не могу читать из-за нового приступа слез.
Один из моих юристов осторожно берет документы из моих рук, проходит по ним взглядом и как-то чрезмерно с облегчением выдыхает.
— Это нотариально заверенное письмо от Игоря Сергеевича Лисина, за… гммм… неделю до его смерти.
Я снова крепко закрываю глаза, потому что не помню эту неделю.
Она вся слилась в бесконечный поток боли и жизни, которая превратилась в медленную череду капель из большого прозрачного пузыря капельницы. Гарик уже совсем не мог… без нее. А я что-то делала, что-то говорила, пыталась шутить и даже притащила большой ватман и кучу старых журналов, из которых мы вместе составляли карту желаний.
Мы оба знали, что эти желания невозможны для одного из нас, но упрямо делали вид, что у нас впереди целая жизнь.