Грешники
Шрифт:
Я стряхиваю с крышки кофейного стаканчика редкие снежинки и зачем-то пододвигаю ее дальше вверх, чтобы она закрыла хотя бы последнюю цифру в ужасной дате.
— Холодно сегодня, — говорю стылыми губами, и все-таки улыбаюсь. — Зима такая ужасная в этом году. То снег, то дожди, представляешь? Лисица толком не может выучиться лепить снеговика.
Это нервный разговор.
Конечно, Даше еще очень рано до осознанной лепки всего, не то, что снега.
— Помнишь, в прошлом году нас замело в октябре?
Я глажу холодный камень, мысленно
Ничего. Только где-то очень далеко каркает ворона.
— А ты говорил, что нужно возвращаться в Париж, потому что там дожди и плюсовая температура. — Я всхлипываю и роняю нос в меховой воротник, потому что Гарик взял с меня обещание не плакать. Конечно, я выплакала по нему океан боли, но рядом с ним всегда улыбалась и всегда говорила в будущем времени. Так нам обоим было легче не считать дни. — Прости, что мы не смогли.
Я присаживаюсь на край камня, достаю конверт с надписью «Последнее» и понимаю, что не хочу его открывать. Отчаянно цепляюсь за этот его последний голос из прошлого. Вчера, когда я ничего не знала о существовании письма, мне казалось, что боль навсегда останется со мной, потому что мы с Гариком так и не попрощались. И в глубине души держалась за это прошлое. Потому что так он бы всегда был рядом.
А теперь…
Гарик знал, что я буду всегда хвататься за него.
Знал и решил сказать «прощай» первым.
— Ты не имеешь права, — я утираю слезы рукавом. — Слышишь? Я просто прямо сейчас порву это письмо, и мы навсегда будем вместе. Мне плевать, что это неправильно. Я не хочу предавать тебя забвению, понял?!
Пытаюсь скомкать конверт, но пальцы так замерзли, что и не согнуть толком.
— Лисица так на тебя похожа. — Слезы размывают его красивые каллиграфические буквы. — Очень похожа. Знаешь, она иногда даже во сне тобой пахнет. Мятными леденцами. И немного сопит в нос, как ты, когда у тебя началась аллергия на какую-то пыльцу. Помнишь? Мы ездили в Прованс, а у тебя жутко заложило нос, и ты смеялся, и… Я не хочу тебя отпускать. Может быть… ты вернешься ко мне?
Я изо всех зажмуриваюсь, так, что ресницы впиваются в воспаленную кожу век, завожу руку за спину и очень медленно ладу ее на холодный камень.
Чудес не бывает.
Я знала это, еще когда мы вернулись из Парижа и Гарику стало настолько плохо, что он едва нашел силы спуститься по лестнице и сесть в машину.
Я знала, что у нашей истории не будет «ХЭ обязательно», потому что через месяц его новый лечащий врач сказал, что откладывать эпидуральную анестезию уже нельзя.
Я знала, что пока я рожаю нашу дочь, он… уходит навсегда.
Знала и все равно верила.
Даже сейчас, хоть это смешно и нелепо, верю, что он дотронется до моей руки своими идеальными аристократическими
Я убираю руку — ладонь влажная от растаявшего снега, и когда провожу ей по лицу, это немного отрезвляет.
Нужно прочесть письмо.
Пока еще у меня есть силы не разорвать это немой «Прощай».
Внутри всего один лист — обычный белый, формата А4, с ровными краями и аккуратно сложенный в четверо. Гарик всегда был педантом.
Внутри так мало текста, господи.
Всего десять строк.
Мне хочется, чтобы там была целая поэма, которую я бы растянула на всю жизнь, но моя внутренняя справедливость говорить, что даже эти строки он писал, превозмогая боль.
«Прости, что я не смогу сказать все это, глядя тебя в глаза…»
Я на минуту прикрываю лист, потому что голос Гарика оживает в моей голове. Год прошел, но он там — словно живой. С теми же интонациями. С тем же, как будто созданным природой специально для него, мягким и, одновременно, твердым «р». С той же меланхолией где-то перед точкой.
«Я ни о чем никогда не жалел, Маша. Ты знаешь, не имел привычки оглядываться назад. Всегда думал, что каждое мое решение, даже если оно оказывалось провальным, все равно когда-нибудь даст хорошие плоды.
Но сейчас я очень жалею.
Жалею, что так бездумно и бесполезно прожил два года вдали от тебя.
Жалею, что пытался выдрать у жизни то, что мне не принадлежит, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что она дала мне взамен сотни лет жизни. Наслаждаться тобой.
Я так безумно жалею, что не был рядом с тобой каждую минуту отведенного мне времени. Мало целовал, недостаточно часто носил на руках. Не поправлял тебе подушку, когда ты крепко спишь и улыбаешься своим снам.
Жалею, что каждый раз, когда ты нуждалась во мне — меня не было рядом.
Жалею, что не смогу видеть, как растет наша дочь. Что не я буду тем, кто услышит ее первое «папа» и кого она доверчиво возьмет за руку, делая свой первый шаг.
Но я не жалею о том, что вырвал у смерти хотя бы то, что смог.
Я не верю в Рай на земле, но он у меня был — рядом с тобой.
Я отпускаю тебя и сейчас ты должна отпустить меня.
Насовсем.
Хватит оплакивать мои уже ничего не значащие кости!
Живи, поняла?
Ты была лучшим, что случилось со мной в жизни.
Но твое «лучшее» ждет тебя впереди.
Иди и больше не оглядывайся.
Люблю тебя и Дашу (ты ведь назвала ее так, да?:))
Прощай»
Меня душат слезы, и я глотаю их, как соленую святую воду, чтобы именно сейчас, пока у меня за плечом еще звучат его почти слышимые «люблю тебя и Дашу», тоже сказать ему «прощай».
— Я ни о чем не жалею, родной. — Как слепая, провожу мокрыми пальцами по немного неровным, но все таким же аккуратным строчкам текста. И мы словно прикасаемся друг к другу из каких-то других Вселенных и далеких-далеких Галактик. — Люблю тебя бесконечно.