Гретель и тьма
Шрифт:
Йозеф вновь заходил по комнате. И вдруг замер.
Ничто не переменилось. Если искать сведения и дальше, делать это нужно здесь, в Вене. То немногое, что он знал, предполагало, что Лили держали где-то против ее воли. Ее били – если не хуже, опасался он. Ужас пережитого повлиял и на ее память, и на мыслительные процессы.
Он вновь вернулся к тому же: помимо кошмарного отчего дома в этом городе было всего одно место, подобное сералю, – место, где, по слухам, держали юных иностранок для утех – садистских или иных – любого члена этого клуба с достаточными средствами для найма беззащитных тел. Возмутительно. Преступно. Жестоко. Йозеф оттянул воротник. Он настоит на том, чтобы Беньямин попытался проникнуть внутрь «Телемы» и навести там справки. Это почти наверняка
Йозеф избегал смотреть на отца. Тумаки еще никого не убивали. Беньямин молод. Он оправится.
На вид место это казалось вполне обыкновенным: солидный дом в конце ряда других, столь же солидных. Беньямин не спеша прошелся вдоль улицы туда и обратно, исподтишка разглядывая фасад и раздумывая, могло ли это здание и впрямь быть главным венским логовом разврата или же друзья, уверявшие его в этом, и по сию пору складываются от веселья пополам, предвкушая шумное негодование кухонных служанок. Чуть ранее он прошел мимо нескольких уличных торговцев, торопившихся к главному тракту, – метельщика, груженного всевозможными метлами, чистильщицы обуви, точильщика ножниц. Сейчас улица была пуста, если не считать двух строго одетых матрон, проходивших мимо и пренебрежительно зыркнувших на него. Беньямин осмотрел свои руки. Доктор настаивал, чтобы он отправлялся немедленно, и почти не дал времени вычистить грязь из-под ногтей. Никогда не видал он хозяина таким ледяным и резким. Весь разговор оба стояли. Доктор высыпал на стол монеты на расходы – дал щедро, но жестом почти высокомерным, а рот его, покуда Беньямин старательно их собирал, был угрюм. Никаких прощаний, никаких обычных любезностей.
– Я очень постараюсь, герр доктор, – сказал Беньямин – от души сказал, но доктор отвернулся и ушел к окну, открыл его настежь и выпустил вон десяток крапчатых бабочек. Беньямин решил, что еще раз проверит капусту. Бабочки эти были теперь всюду – в саду, в конюшне, даже в кухне, а Гудрун по полдня гоняла их посудными тряпками. Чума как есть, хотя в Талмуде бабочки не поминались. – Завтра опять применю химикаты, – пообещал он и ушел, но доктор так и не ответил.
Задним числом Беньямин подумал, что доктору так неприятно из-за визита полицейских. Он же хотел, чтобы его возвращение в Вену осталось в тайне. А теперь как? Гудрун предала его, желчная старая ведьма.
Он дошел до конца улицы, повернул и направился назад, насвистывая себе под нос. На сей раз он собрался с духом – остановился у последнего дома и повнимательнее рассмотрел вход. Лицо у Беньямина внезапно вспыхнуло. Плиточные панели по обеим сторонам от входной двери были украшены едва одетыми дриадами – и в этом ничего плохого, – а вот под ними размещались выточенные из камня скамьи, каждую подпирал ухмыляющийся сатир или, быть может, подобие Приапа, и у каждого был столь громадный вздыбленный Schwartz, что их хозяева, попробуй они пройтись, наверняка пали бы ниц. Точно, это оно, «Телема». А есть еще и боковой вход…
Беньямин повел носом: уловил смутно знакомый запах – довольно приятный, но все же тянущий за собой что-то связанное со страхом, и сердце заколотилось, а волосы на загривке встали дыбом. Беньямин развернулся, сжав кулаки, и обнаружил перед собой того самого типа, с пьяного вечера в кабаке с Хуго. Не того, который полицейский. Это мило безмятежное лицо белобрысого мальчика-хориста принадлежало человеку, сидевшему у очага и подслушивавшему их с Хуго разговор; потом он же, как теперь понял Беньямин, проследил за ним в темных переулках и жестоко избил. Беньямин поморщился. Сильные ушибы, оставленные ногами и кулаками обидчика, еще не совсем зажили. Нынче вечером у этого малого на губах играла теплая улыбка – в противовес злому блеску невероятно голубых глаз. При дневном свете дуэльный шрам у него на щеке показался еще глубже.
Беньямин сглотнул и сделал два шага назад.
– Добрый вечер, – сказал он, надеясь, что дрожь у него в голосе не очевидна.
– Пшел вон.
– Что, простите?
– Вали, откуда пришел. Тебе здесь
– Хорошо. – Беньямин учтиво склонил голову. – Тогда желаю вам хорошего…
– Если еще раз увижу, что ты тут вынюхиваешь, – прошептал белобрысый, подойдя кошмарно близко и взяв Беньямина за лацканы пальто, – я с великим удовольствием переломаю тебе все кости в твоем дрянном теле. Понял? – Он не переставал улыбаться.
У Беньямина сомкнулась глотка. Он немо кивнул и пошел прочь к Штефансплац, остановившись лишь перед собором. Глаза долу, он проник в христианскую твердыню и нашел себе тихий угол, откуда мог сочувственно наблюдать за публичной агонией венского Zahnweh-Herrgott51, Господа Зубной боли. Через час он вернулся к «Телеме». Беньямин знал наверняка, что Лили отважилась бы ради него на такое же – если не на большее. И в этот раз он уж не медлил: прошел по улице к дому и сразу – ко входу для слуг.
Зады этого дома уступали лощеной солидности фасада. Доски с пузырящейся, облезающей краской – на манер театральных задников, изображающих внутреннее убранство венецианских дворцов, величественных бальных зал, буколические пейзажи, морские просторы – частично скрывали владения столь ужасно запущенные, что полное отсутствие заинтересованности хозяев в чем бы то ни было за пределами четырех стен дома становилось очевидным. Беньямин бросил взгляд на угрюмую неразбериху ежевики и крапивы, на батальоны побегов терносливы, изготовившиеся к решающему натиску на фундамент здания, и подумал, что разумнее всего будет предложить свои услуги садовника. Еще несколько шагов – и он увидел двоих мужчин: они курили и играли в карты на изящном кованом столе, которому не хватало одной ножки, – стол подпирался деревянной чуркой. Игравшие были в одних рубашках, хотя пронизывающий ветер гнал по хмурому небу клочья и лоскуты черных туч. Между игроками разместились графин вина и усыпанные крошками тарелки, и Беньямин с любопытством отметил, из каких качественных бокалов мужчины пили. Похоже, треснутую и сколотую посуду здесь слугам не отдавали. Он подошел ближе, и оба подняли головы.
– Тебе чего? – рыкнул сидевший поближе.
Беньямин помедлил. С такого расстояния ни тот ни другой не выглядели так, как он ожидал. Ничего женственного в их облике не было. Напротив – оба широки в груди и вполне мускулисты. Он пожал плечами.
– Я слыхал, тут привечают тех, кто остальному белу свету не мил.
– Может, и так, – отозвался сидевший поближе и басовито хмыкнул. – А тебе-то что, дрыщ? – Он встал, лениво потянувшись, и Беньямин поспешно сдал назад. Человек этот был громаден – крупнее Беньямин отродясь не видывал, гораздо выше его самого, может, чуть не дотягивал до семи футов. Еще и уродлив: верхняя губа искорежена, исшрамлена – скорее всего, волчью пасть поправили неудачно. Он откровенно оценивал Беньямина, и тот испугался. Должно быть, великан это заметил: состроил свирепую мину, после чего оглушительно расхохотался. Подмигнул, а затем направился к открытой двери. – Может, еще увидимся, Zwerg [83] . А сейчас дела есть.
83
Карлик, коротышка, малыш (нем.).
– Ты иди, Курт, – сказал его напарник. – Я сам разберусь. – Он возложил руку Беньямину на плечо. – Садись, юный друг. Налей себе. Как тебя звать? Меня Вильгельмом.
Руки у Вильгельма были чистые, ухоженные, и Беньямин стыдливо спрятал свои под стол. Он осознал, что не продумал тут все хорошенько; с другой стороны, почти полная честность, надо полагать, есть лучшая стратегия, и обратился к Вильгельму с простым вопросом про клуб.
– Об этом месте столько слухов ходит. – Вполне правда. – Я так и не понял, что по-настоящему, а что кабацкий треп. – Он понизил голос: – Верно, что тут продают иностранных девушек с аукциона? И что кровати тут на десятерых в ширину?