Гриф
Шрифт:
— Что ты сказал?
— В смысле?
— В какой структуре?
— А в той, в которую твоя бригада входила, и новая бригада войдет. «Структура», брат, это сила. Это не только бойцы и бригадиры, катран, общак и сходняк. Это банки. Не те, что мы грабим, а те, в которых награбленные нами бабки хранятся, и тут, и за бугром. Это склады армейского оружия, военная техника, связи в правительстве.
— Зачем я тебе нужен? — прямо спросил Корень.
— Нужен ты мне, братан, потому, что в армейской среде у меня хорошие контакты, а вот в криминальной — не очень. Все больше козлы попадаются
Заметив, что Корень задержал взгляд на роскошном перстне Тофика, он небрежно спросил:
— Хочешь трофей взять? Ты ведь победил.
— С мертвого врага? — искренне удивился Корень. — Это мне западло.
— Вот тебе и второй ответ на твой вопрос. Я мог бы выбрать и других авторитетных воров. Но ты из всех — самый гонористый.
— Это хорошо? — удивился Корень.
— Это хорошо, потому что ты чтишь воровской кодекс. И что тебе западло, то тебе западло. И баста. Но это и плохо, потому что, когда работаешь с бойцом плечо к плечу, надо быть уверенным, что он из-за гонора не откажется выполнить приказ, от которого зависит успех операции.
— Я понял тебя, Князь. Не простой ты, ох, не простой. Я подумаю.
— А что, подумай, возможность теперь у тебя такая есть, — ответил Князь, окидывая взглядом побоище и как бы давая понять, что возможность такую «Корню» предоставил именно он, Князь.
— Советоваться ни с кем не буду.
— Это тоже правильно. Советы других далеко не всегда ведут к истине. Так говорил Заратустра.
ГРИФ. ОПЕРАЦИЯ "СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ"
— Так говорил Заратустра…
Профессор Моров отхлебнул из стакана глоток старого шотландского виски.
Заратустра… Кажется, впервые он услышал это имя из уст литературного героя — Остапа Бендера… В детстве, когда читал роман Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев". Или "Золотой теленок"? Сейчас и не вспомнить. Оба романа были в одном томе. Память у Морова всегда была отличная, содержание прочитанных книг он запоминал легко и впоследствии никогда прочитанное не перечитывал. А вот мелочи забывал. В каком романе? Да какая, в сущности, разница.
Имя ему понравилось. А потом он читал Зигмунда Фрейда, Шопенгауэра и, наконец, Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра".
Ему понравилось.
Вообще, немцы и евреи, если уж занимаются чистой философией, излагают очень складно.
Он протянул руку к книжной полке слева от рабочего кресла, взял, не глядя, томик Фрейда "Психология бессознательного", наугад, как он часто делал, раскрыл страницу, прочитал загаданный абзац:
"Вера в вещие сны насчитывает много приверженцев, ибо в ее пользу говорит то обстоятельство, что многое действительно происходит впоследствии так, как его предварительно конструировало во сне желание".
Он закрыл веки, задумался. Из полудремы его вывел какой-то резкий звук на улице, за стенами института, — что-то вроде пожарной или милицейской сирены.
Он вздрогнул, открыл глаза.
О чем он думал минувшей ночью? Какой увиденный во сне эпизод сейчас пытался восстановить в памяти?
Он снова закрыл глаза. И увидел…
Вот
Рафаил Магазинер трезво рассудил, что в "Ля Рошель" народ будет ходить чаще, чем в лавку "У Розочки".
Розочкой звали жену Рафаила. Он ее обожал.
А доктор Моров ненавидел доктора Минеева Ростислава Яновича.
Такой вот расклад. Как говорят в России, без бутылки не разобраться.
В реальной жизни Аркадий Борисович Моров отхлебнул из стакана большой глоток виски.
Во сне и в полудреме он явственно видел витрину "Ля Рошель", людей, входящих и выходящих из двух дверей магазина и из одного подъезда для жильцов.
Он видел, как из подъезда вышел ненавистный ему доктор Ростислав Янович Минеев, а из подъезда магазина — несколько новых русских — дам и господ — в длинных шубах нараспашку.
Сквозь отличный цейсовский оптический прицел прекрасно были видны и изумрудные колье на дамах, и бриллиантовые перстни на руках господ.
Он нехотя перевел ствол винтовки вправо, с грустью расставшись с холодным, но изумительно красивым женским лицом, и в прорезь прицела попала яйцеобразная голова доктора Минеева.
Его лысоватая, похожая на слегка облупившееся яйцо голова никогда не нравилась Морову.
А с тех пор, как соглядатаи и стукачи, которые были внедрены им во все структуры института, несколько раз донесли до него слова Минеева, исследовавшего поведение мышей под воздействием неких кадрированных видеосюжетов, антипатия к доктору превратилась у Морова в ненависть.
— В курилке он пошутил, что, похоже, "наш академик совсем рехнулся и метит в президенты, иначе к чему эти эксперименты на студентах в кинозале…".
— Еще он говорил (страшно повторить), что, "возможно, в институте происходят "странные вещи" и что у него есть подозрения, что некоторые больные просто пропадают, — их не переводят в другие клинки, не выписывают в связи с излечением или окончанием курса, — они умирают и тела их где-то сжигают".
Похоже, доктор Минеев не был злобным, жадным, завистливым, его не волновало, что зарплата сотрудников института зависит от коэффициента благонадежности, толерантности и лояльности к директору. От этого коэффициента зависело в институте все — зарплата и премия, субсидирование лаборатории, публикации, защиты кандидатских и докторских. Доктор Минеев полагал, должно быть, что он будет высказывать публично свои инсинуации и ему это будет сходить с рук.