Гриф

Миронов Георгий Ефимович

У Морова в этот день были какие-то эксперименты в филиале института в Щукино, между делом он решил показать корреспондентке престижного журнала все свои владения. Филиал размещался в корпусе бывшего оборонного НИИ, обычные коридоры, обычные лаборатории, напичканные какими-то приборами. Но чувствовалось, что после того, как корпус перешел к новому хозяину, тут многое изменилось. Был сделан евроремонт, — белые стены и потолок, встроенные светильники, ковровые покрытия и эргономические кресла для отдыха в коридорах и холлах.

По-отечески положив ей на плечо сухую

костлявую, как птичья лапка, руку, Моров повел Марину по коридору, одновременно произнося афоризмы, долженствующие расположить к нему эту холодную красотку, и рассказывая об исследованиях, проводимых в филиале.

— В жизни каждого ученого, деточка, однажды проносится белая лошадь. И нужно успеть ухватить ее за хвост или за гриву. Эта белая лошадь — судьба. А хвост у судьбы скользкий. Ухватить — полдела… Надо еще и удержать… Я знаю много людей, которые окончили аспирантуры и докторантуры, но не защитились или защитили кандидатскую и остановились, получили докторский диплом — и стали эпикурействовать… А наука — вещь непрерывная. Тут нельзя останавливаться: остановился — считай, умер…

Он как-то странно, снизу вверх, словно ввинчиваясь в воздух, повел своей морщинистой длинной шеей, будто само слово «смерть» было ключевым для его сознания.

— Да-с… А смерть — это конец, дающий начало новой жизни. Все в природе взаимосвязано, деточка. Я продолжаюсь. Я никогда не останавливаюсь на достигнутом. И потому — всегда в движении…

— И все же прошу вас, профессор, сделать остановку. Я ведь шла сюда брать интервью у выдающегося биолога. И кое-что по теме вашей докторской прочитала, хотя не могу сказать, что все поняла.

Моров довольно хихикнул.

— Но здесь у меня впечатление, что я попала в хорошо оснащенную, но… клинику для душевнобольных. Да и в прошлый раз вы мне рассказывали об исследованиях и даже показывали больных, более похожих на обитателей обычной «психушки». Только там лечат от «белочки», а здесь — от более глубоких и серьезных трансформаций личности. Ни в коридоре, ни на дверях кабинетов, палат, аудиторий нет табличек. Но на кресле я прочитала табличку "Отделение шизофрении". Что все это значит?

— А вы наблюдательная… — зло вскинул веки над черными глазами Аркадий Борисович. — Для журналистки это хорошо… Да-c… Ho вы «клятвенно» обещали, что готовую статью мне покажете… Знаете ли, в нашем деле утечка информации иногда наносит непоправимый вред науке…

— Обязательно покажу вам статью, — заверила Марина.

— Да-с… Это, видите ли, все очень тесно взаимосвязано. Я действительно изобрел средство, снимающее некоторые негативные эмоции. И оно с успехом используется в лечении некоторых форм психозов. Естественно, и у нас, в филиалах НИИ, есть отделения, так сказать, с человеческим материалом. Ну, так проще и дешевле. Здесь мы опробуем новые средства и препараты. Ведь шизофрения до сих пор считается неизлечимой болезнью. И мой препарат здесь бессилен.

— Чем же лечат здесь больных?

— О, совершенно нейтральными препаратами. Они снимают агрессию, делают существование человека более комфортным.

— Например?

— Димедрол…

Сульфазин… Ну да названия вам вряд ли что скажут.

— А галоперидол? — спросила Марина.

Аркадий Борисович на мгновение остановился, его костистая рука еще крепче стиснула плечико Марины.

— Откуда вы знаете это средство?

— Читала где-то…

— Ну, что ж… Тоже неплохое средство. Оно помогает нам бороться с человеческими недугами.

Неожиданно дверь одной из комнат отворилась, Марина и Моров повернули головы.

В комнате были покрашенные в белый цвет решетки. А за решетками множество детских голов, стриженых наголо. Лица худые, зрачки у всех настолько расширены, что, казалось, их глаза — сплошные черные тоннели, ведущие в никуда.

У большинства детей на лбу были швы. У кого-то зажившие, зарубцевавшиеся, у кого-то совсем свежие. Были и дети в марлевых повязках видимо, операции сделали совсем недавно.

А у одного подростка на лбу не было ни шрама, ни повязки, зато была вытатуированная надпись: "Врачи — пидары".

— Что это? — в ужасе спросила Марина, когда мгновенно оказавшийся рядом лаборант запер дверь на ключ.

— Просто плохо заперли дверь, — усмехнулся Моров.

— Но что — там?

— Там — пациенты, на которых уже не действует галоперидол.

— И чем же их лечат?

— Их уже бесполезно лечить. Они безнадежны.

— Зачем же их здесь держат?

— Они бесполезны для общества. Но еще могут послужить науке.

— Каким образом?

— Некоторым из них мы делаем лоботомию. Вы знаете, замечательные успехи. Отсечение лобных долей головного мозга приводит, правда, к потере личности, но о какой, пардон, личности можно говорить применительно к полному идиоту или буйно-помешанному… Зато больной становится абсолютно управляем.

— Но это жестоко… Гитлер…

— А, перестаньте. Гитлер утвердил программу эвтаназии — физического истребления душевно больных. Мы поступаем куда гуманней, мы им оставляем жизнь. И я надеюсь, что нам удастся обучить больных после проведения лоботоми ухаживать за собой, совершать какие-то элементарные физические действия… Представляете? Мы сделаем больных — больных душевно — физически здоровыми рабочими. 3амечательно! Огромная помощь народному хозяйству.

— Но как они попали в институт?

— Это отработанный материал, — равнодушно ответил профессор. — В стране закрываются психиатрические клиники, интернаты… Этих придурков просто нечем корить. А мой институт, так сказать, на хозрасчете, мы сами окупаем свои исследования, сами финансируем работу ученых и содержание лабораторного материала. И, если все получится как надо, мы сможем поставлять в частные структуры послушных, не склонных к стачкам и политическим противостояниям рабочих…

— Рабов?

— Зачем так социально вульгаризировать серьезную научную проблему. Раб — это живое существо, он страдает от рабства. Мои пациенты уже перешагнули через страдание. Они просто работают. И довольствуются самой простой грубой пищей. Они становятся полезными элементами новой социальной системы.