Григорьев пруд
Шрифт:
И вот он спешит домой, надеясь, что уж сегодня Ирина снова будет прежней — ласковой, доброй. Не стал звонить, тихонько открыл дверь — и сразу же взгляд на вешалку. И вздрогнул: нет пальто. Кинулся на кухню, в комнату — никого! «К своим уехала, в город». Вспомнил: еще неделю назад собирались вместе поехать в гости к ее родителям. Значит, одна уехала, впервые одна, не стала ждать. Неужели не вернется? Там, в городе, заночует?
И вдруг звонок. Почему звонок? Забыла ключ? Поспешила сама напомнить о своем возвращении? Распахнул дверь — на пороге Леонтий. И вспыхнувшая радость померкла, помрачнел, ссутулился.
— Извини,
— Все равно. Нет ее дома. Уехала.
— К родителям?
— Наверно. Чего стоишь — проходи.
— Вернется, Федор. Должна вернуться. Не унывай...
— Не надо. Не люблю... И оставь меня, Леонтий, оставь...
Не стал уговаривать Федора Леонтий, понял: разные слова действительно лишние. Было обидно, что не может помочь Федору, оставалось одно — ждать и надеяться.
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
В худенькой маленькой женщине, открывшей ему дверь, Леонтий сразу признал мать Юрия Бородкина. И все же спросил:
— Вы Серафима Андреевна?
— Да, — испуганно ответила женщина. На какой-то миг она застыла на месте, но тут же, спохватившись, торопливо сказала: — Проходите. Я сейчас. У меня тут не прибрано. Вы уж извините, не ожидала...
Она, суетясь, стала задвигать какие-то вещи под кровать, накинула на неприбранный стол газету, сняла фартук, даже успела взглянуть в зеркало, поправить сбившуюся прическу.
Была она еще молода, но, видно, трудная вдовья жизнь сделала свое: и морщины на лице, и в глазах растерянность, и взгляд пронзительно-жалостный. Присела на краешек стула молча, вся в терпеливом ожидании.
— Мне бы Юрия увидеть.
— А его нет. Он на стадионе, в бильярдной. — И осторожно спросила: — Вы из милиции?
— Нет, я с шахты, бригадир. Ушаков Леонтий Михайлович.
— Извините, я уж худое подумала.
Напряженность, которая чувствовалась в каждом ее движении, в каждом слове, постепенно спала, и Серафима Андреевна заговорила, не отрывая от Леонтия заполнившихся слезами глаз:
— Спасите его, умоляю. Он на этих проклятых шариках начисто помешался. Никакого удержу нет. Ночь-полночь, а он все там пропадает... Выпивать стал. Вот и на работу как-то выпивши пришел. Могли и рассчитать. Спасибо Алексею Ивановичу, вам спасибо, поверили... Ему бы работать, а он, баламут, за прежнее берется... Видать, опять что-нибудь натворил?
— Успокойтесь, Серафима Андреевна, ничего серьезного. Хотелось поближе познакомиться, и с вами тоже.
— Так я сбегаю. Тут недалеко...
— Не надо. Я сам схожу.
— Вы с ним, Леонтий Михайлович, потверже будьте. Он парень, правда, шумливый, вспыльчивый, в отца пошел, но покладистый... Был бы отец настоящий, приглядел бы... Но ушел от меня, покрасивше отыскал. Ну да ладно, раз так поступил, чего уж тут, но дитя-то общее?.. А он и носа не кажет... А каково одной-то... Мучение только. — И, глядя воспаленными глазами на Леонтия, продолжила: — Юрий-то мой и ласки настоящей не видывал... Все брань да ругань... Сызмальства присмотрелся к таким страстям, замкнулся. Он ведь у меня слабеньким рос. Родила недоношенного, в тепле его выходила. К теплу и привык. Чуть продует — и слег. А муж пьянствовал, буянил. Каково было Юре слышать и видеть! Не спрячешься, не закроешься — вот она,
Она бы, наверно, еще жаловалась, но, увидев, как приподнялся со стула Леонтий, замолкла. А Леонтий не решался взглянуть ей в глаза, как будто чувствовал себя виноватым. Он так и вышел, не посмотрев ей в лицо, и, выйдя на улицу, жадно хватанул воздух — свежий, к вечеру слегка подмороженный.
К стадиону Леонтий пошел напрямик по тропке, прямо через поле, и тропка привела его к высокому забору. Леонтий смущенно крякнул: «Придется перелезать». Ему вдруг припомнился случай из далекого детства. В поселок заехала футбольная команда из Москвы. Народ повалил на стадион валом, пришлось утроить наряд сторожей и милиционеров. Но вездесущие ребятишки все же проскальзывали. Решился и он, Лешка Ушаков. Пролез в дырку под забором и по-пластунски, прижимаясь к земле, пополз к дальним кустам акации, которые росли рядом с трибунами. И не слышал, как сзади ему кричали мальчишки: «Лешка, назад!» Он замер, наткнувшись на запыленный, пахнущий ваксой сапог милиционера. Крепкая рука схватила его за ворот рубашки, и, как лягушонок, Лешка повис в воздухе...
Леонтий усмехнулся: «Что ж, попытаюсь еще раз!» Оглянувшись, он быстро перемахнул через забор. Конечно, никаких сторожей не было. И никто его не думал останавливать, и ощущение было такое, что на стадионе никого нет. Но, подойдя к большому строению, которое он принял за бильярдную, Леонтий увидел на крыльце ребят в спортивной форме. Разумеется, это не бильярдная. Рядом было другое строение. К нему и направился Леонтий. Еще издали он увидел мальчика лет десяти, который сжимал под мышкой шахматную доску. «Опять не то», — решил Леонтий и впервые пожалел, что так давно он не был на стадионе.
— Эй, хлопец, — окликнул он мальчика, — где тут бильярдная?
— А вон там. — Мальчик указал на маленький дом, одиноко стоявший в дальнем углу стадиона.
«А может, я зря иду, — вдруг подумал Леонтий. — Ведь бильярд тоже игра. Сам немножко увлекался. Ничего тут зазорного нет».
Леонтий толкнул дверь, — пахнуло табачным дымом. Из узкого темного коридорчика он вошел в сравнительно большую комнату. Посреди стоял на толстых ножках массивный обшарпанный бильярд. Играли двое. В руках они держали длинные, как шпаги, кии. Чуть поодаль окольцевали стол болельщики — парни лет двадцати. Все они курили, весело и шумно обсуждали каждый удар, подзадоривали игроков.
Леонтий протиснулся к столу. В одном из играющих он признал Юрия Бородкина и стал внимательно следить за ним. Невольно с доброй завистью отметил: «Здорово играет». Удары Юрия были точны, хладнокровны. Напарник, прыщеватый, с сиплым голосом, нервничал, прежде чем ударить, обегал вокруг стола раза три, долго и тщательно прицеливался. Бил он рывком, лихорадочно отдергивая руку. После неудачного удара матерился и, не останавливаясь, как заведенный, мотал головой.
Проиграв, он кинул кий на стол и выскочил в коридорчик. «Эка нервный», — усмехнулся Леонтий.