Григорьев пруд
Шрифт:
«Да, Ушаков, наверно, думает», — мысленно согласился с ним Юрий.
Но в эти минуты Леонтий Ушаков не думал над тем, что сказал ему Юрий Бородкин. Как только он узнал, что комбайн не включается, он начисто забыл обо всем на свете. Только одна мысль билась в нем, как в силке: «Почему не включается? Почему?»
Допытывался у Федора, но тот и сам ничего не мог понять. Кажется, все было в порядке. Каждый проводок на месте, каждая гайка плотно прикручена. А мотор не заводится. Гудит — и все.
Спешно послали за Губиным, старшим мастером механического цеха. На шахте его все называли «стариком», но не только за возраст,
— Что они там пропали! — нервничал Леонтий и просил Федора: — Попробуем еще!
— Чего пробовать?! — сердился Федор. До слез было обидно, что комбайн не заводится, что он ничего не может сделать. И это в первую же смену. С такой надеждой он ждал ее — и вот...
Не помогали успокоительные слова братьев Устьянцевых, раздражал Леонтий. И сам себе был не рад. Глаз на ребят не поднимал. «Хоть бы скорее Филиппыч пришел».
— К телефону вас, Леонтий Михайлович... Зацепин! — прибежал из конвейерного штрека запыхавшийся Юрий.
— Пошел он!.. Пусть зад от кресла оторвет. Так и передай!..
— Но... — замялся Юрий.
— Иди. Ишь нашелся чистенький!..
— Зря ты, Леонтий, зря, — сказал Родион сожалеюще. — Обидится.
— Ладно, подожди, — остановил Юрия бригадир. — Я сам скажу...
— Ты поспокойнее, Леонтий, поспокойнее... не зарывайся! — кричал вдогонку Родион.
Пока шел, успокоился, по телефону разговаривал сдержанно, даже сам удивился.
Только через час пришел Губин. В это утро чувствовал себя неважно и был в медпункте. Зашел за таблетками, но врач заставила его раздеться до пояса, и в этот момент вбежал в кабинет дежурный слесарь мехцеха.
— Комбайн на пятом участке не идет. Тебя, Филиппыч, кличут.
— Как не идет?! — Губин вскочил со стула и стал поспешно натягивать рубаху.
— Вы куда, больной? Подождите! — растерянно заговорила врач, пытаясь его задержать.
— Некогда, голубушка, некогда! Ждут! — Он легонько отстранил от себя врача.
Всю дорогу Губин спешил и уже, как ни странно, не чувствовал боли. Вот и лава. Навстречу кинулся Федор, в глазах надежда, просьба, мольба. Все окружили Губина, ждали, что скажет. А он выслушал Федора, покивал: «Так, так», с минуту-другую повозился, и вдруг мотор заработал, ровно, без перебоев.
— Что там, Филиппыч?
— Лебедкой тянули? — строго спросил Губин.
— Пришлось.
— Вас бы за уши потянуть, узнали бы тогда, — проворчал Губин, — Кронштейн забило... Видишь? А могло быть и хуже...
— Разве? — смутился Федор. Стало неловко, что из-за такого пустяка пришлось вызывать «старика». — Извини, Филиппыч.
— Ничего, парень, всякое бывает, — улыбнулся Губин и вдруг присел на корточки, прижав ладонь к груди.
— Что с тобой, Филиппыч? — испуганно спросил Федор.
— Да тоже вот кронштейн забило, — усмехнулся тот. — Прочистить надо... Иди включай, не задерживай ребят.
— А ты как, Филиппыч? — не отходил от Губина Федор. — Я сейчас Леонтия кликну.
— Не надо, пройдет. Давай, Федя, давай. Я посмотрю...
И вот комбайн пошел, пошел ровно, плавно. Закрутился бар, клеваки врезались в пласт, на рештаки с гулким шумом упали первые куски глянцевито-черного угля, еще мгновение, другое — и мощный поток потек вниз.
— Живее, ребята, живее! — заторопил рабочих Леонтий и, схватив лопату,
Нет ничего прекраснее на свете для шахтера, чем эти минуты вдохновенной работы. И Губин, забыв про ноющую боль в груди, зачарованно глядел, как быстро, слаженно и ловко, без лишней суеты и крика, делали шахтеры свое дело. Нет в руках у них обушка и отбойного молотка, нет топора и нет деревянных стоек и верхняков! И в лаве просторнее и как будто светлее. А было?
И вспомнились Губину далекие дни его молодости, когда он, худенький, хрупкий паренек, пришел на шахту в трудные двадцатые годы. Разруха, голод, нищета — вот каким он застал родной шахтерский поселок, вернувшись из далекой Сибири после разгрома семеновских банд. Но не было разочарования, не было отчаяния, а было только лишь сознание того, что надо жить и строить. И в числе первых демобилизованных солдат он спустился в шахту, на пару с отцом Леонтия Ушакова работал саночником. А через год, чуточку окрепнув, пошел в забой. И до начала Отечественной войны он был навалоотбойщиком. И после победы он снова вернулся в лаву. Так бы и работал всю жизнь, до последнего дыхания, но сказался возраст, вывели его на поверхность, поставили старшим мастером мехцеха — «все поближе к забою», объяснили ему. И верно, часто приходилось спускаться в шахту, без его советов не могли обойтись, и этим Сергей Филиппович гордился. Гордился, что путь шахтерский прошел большой — от обушка до отбойного молотка, от врубовой машины до комбайна «Донбасс», а сейчас дожил и до новой техники — механизированного комплекса.
Вся долгая, трудная, но счастливо прожитая жизнь промелькнула перед глазами Губина, и он подивился тому, как все-таки поразительна в этом отношении человеческая память. Он смотрел на молодых крепких ребят, смотрел на комбайн, который шел вверх по лаве все так же ровно и плавно, смотрел на поток угля и сам не заметил, как выкатились из его глаз две крупные слезы, обожгли щеки. «Сдавать уже стал», — с грустью подумал Губин.
ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
Прошли Майские праздники — шумно, весело. И снова начались рабочие будни, и опять Леонтию не было времени отдохнуть. Хоть и просил его начальник участка поменьше волноваться, но Леонтий не мог вести себя так, как Зацепин. «Все-таки он человек спокойный, выдержанный, — думал Леонтий с завистью. — Мне бы вот так. Нет, не научиться! Такой уж я шальной. Не успокоюсь, пока все не будет нормально».
А нормальных дней вот уже в течение целого месяца не было. То не включался комбайн, то в откаточном штреке начинало штыбовать конвейер, то ленточный транспортер перекашивало, и уголь сыпался мимо. А тут еще, как казалось бригадиру, не налаживались отношения его с людьми. Сходил к Бородкину на дом, и парень будто исправился. Приходит на работу вовремя, без опозданий, слушается во всем своего звеньевого, но бывает, что срывается — накричит, и приходится обоих успокаивать. Видел Леонтий, что слушается его Юрий, и это радовало, но на душе было все-таки неспокойно: будто беды какой ждал. Секретарю комсомольской организации сказал, что надо бы организовать контроль за бильярдной, может, дежурство установить. Тот пообещал: