Григорьев пруд
Шрифт:
Корреспондент заинтересованно взглянул на Потапова:
— Какие грехи?
— Почему Юрий сбежал? Да очень просто — крика не уважает. Парнишка замкнутый, обидчивый, с ним мягче обходиться надо. Вы уже действительно об этом не пишите. К чему вам лишние неприятности. Я вашего брата газетчика завсегда уважаю и жалею.
— Жалеете? — удивился корреспондент.
— Эх, парень, — сочувственно вздохнул Потапов, — больно ваш хлеб горек. Я вам тут примерчик для наглядности приведу, а вы уж сами рассудите. Любопытный примерчик. У нас во дворе старичок живет. Паскудный, скажу вам, старичок.
— Кто такая была? — спросил корреспондент. — Фамилия как?
— А почем я знаю. В паспорт не лазил, не тыкал пальцем, как тот старичок.
— А старичок? Кто такой?
— Да помер он. Зимой этой и помер... Высматривал, поди, чего-либо да примерз. Застудился и помер.
— А-а, ерунда, — засмеялся корреспондент. — Сочинили, поди?
Потапов, отходя от парня, сердито проворчал:
— Эх, молодо-зелено... Все-то вы не верите, пока вас жизнь в грязь не потычет.
Корреспондент усмехнулся: «На анекдот похоже». И через минуту забыл. Его другое беспокоило: «Почему Леонтий Михайлович от беседы уклонился? Действительно нас не любит, или вообще такой?» И решил встретиться с ним дома. Но прежде, чем направиться в поселок, заглянул к Алексею Ивановичу. Что посоветует ему секретарь парторганизации шахты?
В кабинете Алексей Иванович был не один, рядом с ним стоял Кучеров. Корреспондент в нерешительности остановился. При директоре шахты задавать сокровенные вопросы неудобно. Но и уходить поздно.
— Проходите, Борис Леонидович, — пригласил корреспондента к столу Жильцов. — Секретов нет. Напротив, ваш приход весьма кстати. Семен Данилович хотел послушать, что вы думаете о бригаде Леонтия Ушакова. И вообще каковы ваши впечатления.
— Да, да, расскажите, — живо отозвался Кучеров. — Это по моей просьбе вас пригласили к нам на шахту. Вот, приходится просить, иначе вашего брата не дозовешься.
Корреспондент рассказал обо всем подробно, и конечно же о том, как неприветливо встретил его Леонтий Ушаков.
— Даже слушать не стал. Взял и ушел.
— Чем вы ему не угодили? — засмеялся Алексей Иванович.
— Не знаю. Наверно, в характере у него неприязнь к нам, журналистам. Вот домой собираюсь к нему зайти. Пришел посоветоваться.
— А что, так и поступайте, — одобрительно кивнул директор шахты. — Зазнаваться ему еще рановато. И оказывать непочтение к представителю печати совсем нехорошо. Так и скажите.
— А по-моему, не стоит сейчас очерк писать, — сказал Алексей Иванович и решительно добавил: — Нет, не стоит! Рановато. Не тот сейчас случай...
— Почему? —
— А по-моему, нет, — твердо повторил Алексей Иванович. — Повременить надо.
— Вон как? — еще больше удивился Кучеров. — Я вас, Алексей Иванович, не понимаю. Корреспондент специально приехал, целый день потратил, а вы ему такое... Да и причин не вижу.
— Ну, Борис Леонидович не обидится... Он человек свой, не правда ли?
— Но я все-таки вас не понимаю, — смущенно заметил корреспондент. — Вы уж объясните мне.
— А тут объяснение простое. Рановато — и все. Потому и Леонтий Ушаков неразговорчив. Вот через месяц милости просим. Я сам позвоню.
А когда корреспондент ушел, Кучеров недовольно спросил:
— Что же ты, Алексей, меня-то в неловкое положение ставишь? Каким же я перед этим, можно сказать, мальчишкой выгляжу? Что он подумает?
— А что подумают шахтеры, если статья, которая сейчас совсем не к спеху, не ко времени, выйдет? Это гораздо важнее, чем наше с вами, Семен Данилович, самолюбие. И я не думаю, что вы считаете иначе.
ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Из города Ирина вернулась на другой день, в понедельник. Федора дома не было, и она до его прихода с работы успела прибраться в квартире. Помыла полы, убрала посуду, заправила постель, которую Федор так и оставил неубранной.
Когда Федор вошел в квартиру, то первое, что он увидел, были та чистота и порядок, которые, казалось, уже никогда не вернутся.
«Приехала», — радостно подумал Федор и, утишая разогнавшееся от быстрой ходьбы сердце, стал медленно раздеваться. Повесил свое пальто рядом с Ирининым и уткнулся лицом в теплый мех. Потом вошел в кухню, жарко натопленную, вдохнул сытый запах обеда и, увидев у стола жену, шагнул к ней.
— Не надо, — мягко сказала Ирина. — Проголодался?.. Садись...
Он припал к ее плечу и, чувствуя прилив нежности, стал целовать ее в щеки, в лоб, в волосы...
А спустя некоторое время он совсем было успокоился, но неожиданно почувствовал в поведении жены что-то ему еще незнакомое.
«Не могу еще привыкнуть, вот и мерещится», — успокоил он себя. Но поздно вечером, лежа в постели рядом с ней, он опять ощутил это и уже с тревогой подумал: «Чертовщина какая-то. Вот до чего доводит ссора...»
Но прошел день, за ним еще один и еще, а тревога не исчезала. Напротив, она становилась такой ощутимой, что он приходил в недоумение: «Неужели между нами что-то произошло? Но что?»
Он внимательно присматривался к Ирине, и она, натыкаясь на его пристальный взгляд, не смущалась, как бывало раньше, по-прежнему была нежна с ним, ласкова, но каждый раз он испытывал какой-то холодок и ненавидел себя за то, что помимо воли своей и желания стал все чаще думать об этом.
В следующее воскресенье они поехали к ее родителям. Тесть, Сергей Акимович, и теща, Анастасия Яковлевна, были как никогда прежде приветливы, ухаживали за Федором, как за маленьким. Федор спросил у жены: