Григорьев пруд
Шрифт:
И вот он сидит рядом с ней, еще не привыкший к веселью, к тому, что все так неожиданно получилось: с холодной дороги да прямо за праздничный стол. Сколько раз Саша мечтал именно о таком вечере, почему-то ему всегда казалось, что так оно и должно случиться. Какое это все-таки счастье — в свой долгожданный приезд домой оказаться за общим столом!
— Кушай, сыночек, кушай. Небось с дороги-то проголодался, — пришептывала мать, все еще пристально всматриваясь в Сашино лицо.
И все остальные посматривали на Сашу и спрашивали его, и вопросы их были все больше такие, будто на самом деле не спрашивали,
— Как там Москва? Шумит?
— С продуктами-то ничё?
— Промтовару-то много?
— А ну-ка, братишка, трахнем еще по маленькой, — подмигнул Саше Иван, и Саша подставил стаканчик, весело, уже чувствуя, как приятно хмелеет, проговорил:
— За мать нашу выпить хочу! За здоровье ее!
— Вот это верно, эт точно! — подхватил Иван, и все дружно подняли тост — и жена Ивана Валентина, И Леонид с Тамарой, и Августа с Петром, и Мария.
Шумно стало за столом, тесно. Задвигали стульями, друг с дружкой заговорили, а то и местами поменялись, чтоб голоса не надрывать, чтоб можно было обнять, почувствовать близкий взгляд.
Мать вспомнила, что хоть она и именинница, а уважить гостей лучше ее никто не сможет, и поспешила на кухню.
На ее место, ближе к Саше, подсел Леонид. Его крепкое, скуластое лицо от выпитой водки раскраснелось, сквозь редкие волосы просвечивала на макушке, как яркое пятно, лысина, хотя Леониду пошел всего тридцать четвертый год. Под густыми черными бровями прищуривал он светло-голубоватые глаза. Трезвый он был малоразговорчивым, но в похмелье его язык будто смазывали. Говорил он много, охотно и обычно подшучивал.
Вот и сейчас он заговорил, положив короткие жилистые руки на Сашины колени:
— Ну как там жизня твоя, братуха, штыбуется, а?
— Всякое бывает, — улыбнулся Саша.
— Да ты не серчай. Я ведь по-свойски, от души. Понимаю, не маленький. Учиться — это тебе не лопатой шуровать. Тут мозги надо иметь шибко извилистые. Сам знаешь, какая у твоих братовьев грамотешка. Ты один за нее все взял. Я вот школу-то снова бросил. На два месяца меня только и хватило.
— Ты писал, — как бы подтвердил слова Леонида Саша.
— Писал, — передразнил себя Леонид. — Смеялся, поди?
— Да нет.
— Чего уж там. Хуже курицы лапой. Смешно.
— Зря ты бросил школу. Может быть, все бы и получилось.
— Да нет уж, братуха, где уж нам. Вот дай бог машину скорее заполучить, тогда заживем, — горячо зашептал. — В долгу я перед тобой, братуха, ой, в каком долгу!
— Оставь ты это, Леня, Была возможность, вот и записал. — И невольно Саша взглянул туда, где сидели Петро с Августой, и показалось ему, будто Августа что-то сказала ему.
Саша приподнялся, но Леонид усадил его, торопливо заговорил:
— Да ты не сердись, братуха, не сердись. Дело это свойское, зазора тут нету. Ты учись только, а помочь мы поможем, в беде не оставим. Я-то знаю, город деньги любит. А ты вон какой худющий. Ты кушай, братуха, кушай, — заторопил Леонид Сашу, подталкивая тарелку со студнем. — Вот холодца испробуй... А-а, сестренка, присаживайся. — Леонид усадил рядом с собой подошедшую к ним Марию.
Мария же, как только села, облокотилась о стол, опустила подбородок в ладони, затянула протяжно:
ВотИ Леонид, который любил подпевать, подхватил вслед за Марией:
Наверно, милый мой идет...За другим концом стола дружно запели:
На нем защитна гимнастерка, Она меня с ума сведет...И вот уже пели все. Только Петро, сидя один в стороне, прикрывал глаза, поднимал время от времени голову и тянул: «О-о-о!» Никто не обращал на него внимания, кроме Саши. Только Августа изредка стучала по широкой спине мужа и при этом почему-то поглядывала на Сашу и виновато улыбалась. Саша старался не смотреть на то, как чудит Петро. Вспомнил, что и раньше был склонен зять к разного рода чудачествам, и привык не удивляться, но сейчас ему стало неловко, и он, пока не кончили песню, вышел на кухню.
На кухне мать была одна. Она разливала компот из широкой кастрюли в стаканы и чашки. Саша подошел к матери и молча прижался щекой к ее плечу.
— А я тебя сегодня во сне видала, — радостно сообщила мать, поглаживая Сашу по волосам. — Маленького такого... У меня на руках... в палисаднике... Знала — приедешь, ждала вот...
— Спасибо, мама, — шепнул Саша.
— Ты чё? — не поняла мать.
— А ты у нас все такая же. — Он тихо рассмеялся. — Все помаленьку бегаешь. Мария так и пишет: «Мама пока здоровая, все помаленьку бегает».
— Куда уж теперь мне. Будто и бегаешь, а тебя все обгоняют да обгоняют. Видать, отбегалась. Вот уже шестьдесят четыре отстукало.
— Ничего, мама, ты у нас еще крепкая. Еще побегаешь.
— А ты похудал, сынок. Учеба-то — она такая, все жилы тянет... Откушай компоту да приляг, отдохни чуток...
Саша присел к столу, пил компот и поглядывал на мать, которая относила стаканы и чашки в гостиную.
«Она все такая же, суетливая», — подумал Саша, и ему хотелось подойти к матери, поцеловать ее, но он так и не решился. Выпив компот, вошел в маленькую комнату, издавна отведенную под спальню.
Здесь стояли две железные кровати с блестящими шарами на спинках, а у окна — современная, уже купленная без него тахта. Остальное все было то же самое — шкаф, письменный стол, этажерка с книгами и журналами. На том же месте, над кроватью, на которой спала Мария, висели увеличенные портреты Леонида в солдатской форме и самой Марии, а над другой кроватью — портрет отца.
Саша взглянул на него, и ему сразу вспомнились дни, когда он тихими вечерами в комнате общежития пытался представить лицо своего отца таким, каким оно было здесь, на портрете. В доме хранилась всего лишь одна фотография отца, и то она долгое время считалась утерянной, пока Мария не стала перебирать все фотографии для того, чтобы найти для портрета свою лучшую карточку; тогда она и наткнулась на фотографию отца и вместе со своей и Леонида фотографией отнесла в фотомастерскую и эту, единственную. С тех пор вот уже лет пять портрет отца висит над кроватью матери.