Григорьев пруд
Шрифт:
— Вижу.
— Ждал я, надеялся... — Петро протяжно вздохнул. — Поторопился, видать. А может, и нет? — И Саше не удалось отвести лица в сторону, встретились его глаза с глазами зятя, цепкими и настороженными, и голос того как бы сразу окреп, стал настойчив, требователен. — Ты уж там попробуй для нас, постарайся. В расходах не поскупимся, сам видишь.
Саша торопливо, но твердо ответил:
— Да, конечно, несомненно.
— Вот и ладно, — сказал Петро. Помолчав, повторил: — Ладно.
— Может, с Леней поговорить?
— Зачем?
— Он же предлагал свою машину. Наверно, и сейчас не
— Что? — Петро насупился, нахмурил брови. — Зряшнее дело. Так он, для очистки совести. А потом каяться будет, вздыхать, меня жалеть. Нет уж, лучше совсем не иметь.
— Не будет.
— Молод ты, Саша, жить только начинаешь. Вам с Володькой моим все в розовом свете кажется... Пошли, чего стынуть зря.
...До вечера пробыл Саша у Стариковых, но разговора о машине больше не возникало, даже намека не было, хотя Саша ждал его все время, до самой последней минуты. Да и с Августой не удалось побыть наедине, спросить об отце. Да и как спросишь, если Августа — это он хорошо видел — избегала оставаться с ним? Наверно потому, что не хотела лишний раз расстраиваться. И опять Саша, как и после встречи с Леонидом, подумал: «Подождем, время еще есть».
К Ивану Саша мог прийти еще в первый день, жил он рядом, по соседству с домом матери, но Саша всегда приходил к нему в последнюю очередь, и не потому, что Иван был старший брат, а потому, что в его семье Саша чувствовал себя спокойно. Он не мог бы объяснить, почему, да и не задавал себе такого вопроса, а если и пришлось бы отвечать, то, наверно, ответил бы скорее всего так: «Хорошо — и все».
А что он еще мог сказать, если действительно ему было хорошо? В этот дом он приходил как в свой. Знал, что где лежит, любил играть с племянницами — у Ивана с Валентиной были две девочки, — вел себя не столько как дядя, поучающий все и вся, а как старший брат, от которого нет никаких секретов и тайн. Саша мог пробыть у Ивана и день, и два, и неделю.
...Ивана Саша застал в сараюшке, приспособленной им под столярную мастерскую. Жарко пылала печь-времянка, весь пол был устлан стружками и мелкой белой пыльцой, пахло густым смолянистым запахом.
Иван стоял за верстаком, рубанком счищал стружку с доски. Саша пристроился рядом на табурете и стал шкурить другую доску, уже готовую для дела.
Иван любил мастерить. Почти вся домашняя мебель — посудный шкаф и этажерка, письменный стол и табуретки — была сделана его руками. К нему приходили с заказами, но он отговаривался и только изредка делал что-нибудь для людей. Ему говорили: «С такими руками можешь далеко пойти». — «Эт точно, — охотно отзывался Иван и тут же спрашивал: — А зачем?» Его начинали поучать, он слушал внимательно, соглашался, но когда заходил разговор о том, что вот он, Иван Заболотнев, мог бы в два счета нажить себе неплохой капиталец, Иван отмахивался, морщился: «Не стоит. Мне и так хорошо».
Однажды Валентина, поддавшись на уговоры соседей, пыталась склонить мужа на этот, как ей казалось, легкий, удачливый путь, но Иван с удивлением посмотрел на жену, что-то хмыкнул и ушел спать, хотя еще было рано.
— Каким тебя ветром занесло? — после долгого молчания спросил Иван.
— Попутным, прямо от Стариковых.
— Ну? —
— Показывал.
— А что говорил?
— Попросил не забывать.
— Только и всего?
— Да.
— Ну? — Иван даже перестал строгать. — Прямо-таки удивительно, какой послушный стал. А вот на меня до сих пор дуется. Поучил я его тут маленько.
Теперь пришел черед удивляться Саше. Он-то знал, что Ивана не так просто вывести из себя, силу зря прилагать не станет, пока не убедится, что иначе нельзя. Но такое с ним бывало редко, да и то случалось с чужими людьми. А тут своего пришлось усмирять! Видать, крепко обидел Петро Ивана. Для верности, чтоб убедиться, спросил:
— Неужели так и было?
— А чё, терпеть я от всякого должен? Ни за что. Мы грязные дела никогда не вытворяли. В нашем роду такое не полагалось — взять да облить помоями. А он решился. Со зла да спьяну, а больше со зла. Сам вроде шутит, а какая тут шутка, когда Августа вся трясется, за рукав его, бесстыжего, тянет. А он за свое, не унимается: «Знаю я вас, всегда вы такие, весь ваш род заболотневский такой...» Тут уж я не утерпел. К нему подсел да так вежливо спрашиваю: «Какой же такой? Договаривай». Он и жмякнул: «Дерьмовый». Вот тут уж я не сдержался. Он аж к порогу отлетел, а потом тихонько-тихонько — и за дверь.
— А как же Августа?
— А чё Августа? Спасибо, конечно, не сказала, но и встревать не стала. Поняла, что к чему... Об нас такое? Да знал ли он, подлец, как жизнь-то нам далась?.. Черный хлеб завсегда сладким казался. А он, поди, к пирожкам привык, ему наши трудности ничто... Вот и кочевряжится...
— Это из-за машины, — вздохнул Саша.
— Ну, машина, ну и что, зачем же помои лить?.. Да еще об отце стал говорить... А зачем говорить, раз ты его не знаешь... Да еще попрекать... Нет, я таких сквалыг не уважаю, эт точно...
Тут Саша, волнуясь и готовясь уже сказать Ивану, как он прошлым летом искал могилу отца, подвинулся ближе к брату.
«Подожди, Иван. Разве не видишь, как я истомился? Ты же чуткий, отзывчивый, всегда первым угадывал нехитрые мои мальчишеские секреты. Неужели за эти полгода, что мы не виделись, я изменился, стал чужим, непонятным? Вот уж сколько времени рядом находимся, а ты ровным счетом ничего не замечаешь!»
Но не успел и слова промолвить — дверь распахнулась, и ловко, не мешая друг другу, вкатились в сараюшку залепленные снегом Леонидовы дети — Васька да Сережка, в один голос дружно завопили:
— А папка открытку получил! В Москву собирается, за машиной. Вас зовет! Срочно!
4
Почтальонша принесла открытку после обеда, часа в четыре. Улыбаясь, подала ее Тамаре, сказала:
— С радостью великой тебя, подружка. Дождалась, — и задержалась, чтоб увидеть, как радоваться будет Тамара, и растерялась не меньше хозяйки, которая вдруг переменилась в лице. — Как только получила, так сразу поспешила к тебе, — словно оправдываясь, сказала почтальонша, полагая, что известие это принесла она слишком поздно.