Григорий Сковорода. Жизнь и учение
Шрифт:
Тон Гесс де Кальве не внушает доверия. Насчет Рима, очевидно, он сфантазировал. Но в общем, рассказ его мне кажется правдоподобным. Во первых, трудно себе представить Сковороду путешествующим иначе, чем «истинно философски», т.е. пешкам. Для иного рода передвижения у него не было средств. Кроме того, далее мы увидим, что Сковорода всю жизнь странствовал, и всегда любимым способом передвижения для него был способ «истинно философский». Во вторых, «прочие окольные места» Ковалинского можно понять несколько распространенно и в район путешествия Сковороды включить Польшу, Пруссию, Германию, даже Северную Италию, ибо показания Гесс де Калъве уничтожитъ мы не можем. Из других мест его рассказа явствует, что ему были известны совершенно достоверные факты из жизни Сковороды, не упоминаемые Ковалинским. В третьих, общий результат путешествия, как он передается Гесс де Кальве, совпадает с тем, что мы можем почерпнуть из сочинений Сковороды. Сковорода никогда не превозносил заграницы, никогда не воздыхал о ней, как о какой-то родине
Как из Ковалинского, так из Гесс де Кальве мы можем сделать заключение о любопытной черте Сковороды. Генерал Вишневский брал его с собой в Венгрию «для находившейся там греко-российской Церкви», т.е., другими словами, на более или менее продолжительное время. Сковорода же вместо «службы» и «пения» начинает, с позволения Вишневского, странствовать. Но вот, настранствовавшись и наполнившись «ученостью, сведениями, знаниями», Сковорода «непременно пожелал возвратиться в свое отечество». С позволения ли Вишневского? Если генерал брал его для греко-российской Церкви, находившейся в Венгрии, в качестве певчего и знатока богослужения, каким образом Сковорода вместо того, чтобы остаться в Венгрии, возвращается в Россию? Вряд ли с позволения генерала16, вряд ли с его помощью! Как Сковорода в свое время возжелал за границу, так, насытившись заграницей, он возжелал на родину. И как тогда, вопреки эмпирическим условиям своей жизни, он нашел возможность поехать, так теперь, не считаясь с обстоятельствами и, может быть, обязательствами, Сковород а .возвращается в родную Малороссию. Сковорода послушен только своему духу и чувствует себя, очевидно, нестесненным ничем внешним. Делает, что ему хочется, как ему хочется и когда ему хочется.
Период Lehrjahre (ученичества) кончается. Прежде чем идти дальше, постараемся разобраться в «учености» Сковороды, т.е. в характере и объеме познаний, вынесенных им из пребывания в бурсе и заграничного путешествия.
«Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком и довольно разумел эллинской». Это уже перед путешествием. Что касается прекрасного знания немецкого языка, авторитет Ковалинского совершенно достаточен. Человек широкого образования, Ковалинский долго жил за границей и, очевидно, имел достаточно данных для суждения об «особливой чистоте» немецкого языка Сковороды. О прекрасном же знании латинского языка свидетельствуют все 77 писем Сковороды к Ковалинскому. Легко и изящно он сообщает своему другу на языке Цицерона не только свои идеи, — что сравнительно легко, — но и свои чувства и настроения, — что требует глубоких и фундаментальных познаний. Около пятнадцати писем к Ковалинскому и несколько стихотворений из цикла «Сад божественных песней» написаны дактилическим гекзаметром и читаются с легкостью и удовольствием.
Гесс де Кальве говорит, что, поступив в бурсу (на целых 6 лет), Сковорода «занялся ревностно еврейским, греческим и латинским языками». При способностях Сковороды к языкам и при ревностном занятии он, очевидно, в значительной степени усвоил и еврейский язык В его сочинениях мы не раз встречаем следы этих знаний, и если он приводит только отдельные еврейские слова, а не целые выражения, как по гречески, то, повидимому, только потому, что тем, кому он предназначал свои писания — главным образом Ковалинскому — еврейский язык был совсем неизвестен. Филологические дарования Сковороды, очевидно, были значительны и напоминают другие два примера редкой филологической одаренности в истории русской философской мысли. В.С. Печерина и В.И. Иванова. Знание нескольких языков открывало Сковороде возможность знакомиться со многими литературами. К сожалению, мы не знаем точно, в какой мере он использовал эту возможность. Он был далек от обычая тех ученых, которые нижний этаж своих сочинений делают более содержательным, чем верхний, и которым, по Гейне, даже ночью снится, что они пересаживают цитаты с одной грядки на другую. Он никогда не делает ссылки на прочитанные книги. Поэтому сделать вероятные заключения об объеме его познаний очень трудно. Можно заключить только, что познания эти были обширны, ибо с детства уже Сковорода отличался выдающейся «остротой ума», а период ученичества у него был очень длинен: он учился до 30 лет. Кроме того уже из изложенных фактов биографии Сковороды видно, что воля к учению, воля к познанию у него была очень велика. То, что усваивал Сковорода, он усваивал основательно, ибо поверхностное чтение было противно его природе. В письме 76м, указывая Ковалинскому, как нужно читать, он пишет: Autores non nulti sed optimi legendi ac relegendi.Sed ordo? Sed delectus habendus; neque tan multa? Quam optima? Et multum legere oportet. лучшее, и это лучшее читать много17. И далее он указывает подробно три modu`sa excerpendi: Lemmata? Adversaria? Historica .Если объем познаний Сковороды установить почти невозможно, то о характере их мы можем судить с достаточной полнотой, если
Сковороду влекла античность. И в античности Theologia ethnica—языческое богословие —«природные богопроповедники». Можно сказать, что для России XVIII ст. его знание антиков совершенно исключительно. Вряд ли в России XX столетия было столь много основательных «классиков», как Сковорода. Он знает «боговидца» Платона, Исократа, Демосфена, знает в подлинниках многих представителей досократовской философии, Эпикура, Аристотеля, знает Филона, Марка-Аврелия, Лукиана, Плутарха (которого называет vir plenus fidei ac venistatus); наконец, детально знает римскую литературу: Горация (которого называет «римским пророком»), Вергилия, Цицерона, Сенеку, Лукреция, Персия, Теренция.
Не менее античности привлекала внимание Сковороды патристика. Он изучал Климента Александрийского, Оригена, Дионисия Ареопагитского, Максима Исповедника, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Исидора (Пелусиота?), Василия Великого, Евагрия , Августина.
Из «новых» его интересовали, как выражается Ковалинский, «относительные к сим», т.е. приближающиеся по духу к его любимейшим античным и первохристианским писателям. Кто именно, Ковалинский не говорит. А в сочинениях Сковороды мы встречаем скудные сведения о «новых»: о Ньютоне, системе мира Коперника, «циркуляции крови», электричестве, «астрономских обсерваториях».
Позднее центром изучения становится Библия, которую он, очевидно, читает и на еврейском языке. Новый Завет он читает в подлиннике и в многочисленных письмах к Ковалинскому цитирует всегда по гречески. Отдавая себе отчет в характере познаний Сковороды, мы должны сказать, что его отличает редкое благородство вкуса. Самостоятельность его выбора поразительна. Он путешествует по Европе, переживавшей в то время, можно сказать, восторг рационализма. Он знакомится с учеными и старается извлечь из них как можно больше познаний. И в результате он ни малейшего внимания не уделяет господствующим в Европе умственным настроениям. Еле прикоснувшись к шипучему кубку европейского Просвещения, он скромно и молчаливо отодвигает кубок, как бы говоря: это не для меня, и жадно припадает к мудрости античной и восточно-христианской.
Внутренняя самостоятельность выбора сочетается с внешним упорством воли.
Обыкновенный бурсак, пользуясь всеми учебными пособиями и средствами бурсы, конечно, не может, выходя из нее, легко владеть тремя языками — латинским, немецким и греческим — и «довольно разуметь» и еврейский. Если с патристикой ознакомиться Сковорода должен был в качестве бурсака, то любить особенно и преимущественно Оригена, Дионисия,18 св.Максима не могли научить Сковороду наставники бурсы, ибо первый из названных писателей был под подозрением и считался почти еретиком, а два последние, глубоко авторитетные в древности (И. Дамаскин в своем богословии, легшем в основу всех православных догматик, часто ссылается на Дионисия Ареопагита), очень мало популярны у рядовых представителей православия, и потому даже патристику Сковорода изучал по своему собственному выбору. А античная литература, Theologia ethnica? Она, конечно, изучена Сковородой совершенно самостоятельно, упорным личным трудом. Итак, несмотря на «киевское училище, славимое науками», несмотря на шестилетнее пребывание в бурсе и заграничное странствование, Сковороду нужно считать в значительной мере самоучкой. Своими обширными познаниями Сковорода обязан главным образом себе.
Прекрасно зная языки, «он любил всегда природный язык свой и редко понуждал себя изъясняться на иностранном; эллинский предпочитал всем иностранной». В этой фразе Ковалинский хорошо передает верность Сковороды своей природе, соединенную с глубоким и тонким вкусом, предпочитающим греческий язык всем остальным.
V. НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ
Итак, насытившись заграницей, обогатившись нужными познаниями, Сковорода пожелал возвратиться в свое отечество.
«Надеясь всегда на проворство ног, он пустился назад. Как забилось сердце его, когда он издали увидел деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженные в отеческом дворе тогда, когда он был еще дитятею, распростирали свои ветви по крыше хижины. Он шел мимо кладбища; тут большое число новых крестов бросало длинные тени. «Может быть,многих, — думал он, — теперь заключает в себе мрак могилы!» Он перескочил через ограду, переходил с могилы на могилу, пока, наконец, поставленный в углу камень показал ему, что уже нету него отца. Он узнал, что все его родные переселились в царство мертвых, кроме одного брата, коего пребывание было ему неизвестно».
Скудный рассказ Гесс де Кальве ничего не говорит о впечатлении, произведенном на Сковороду потерей близких. Мучительное искание Сковороды еще не нашло исхода, и смерть всех родных, очевидно, увеличив и без того тяжелое его душевное состояние, не поразила его особенным, специфическим горем личной разлуки с людьми, несомненно, бывшими ему дорогими.
Повидимому, уехал19 он за границу прямо из Киева, не повидавшись с родными, и, когда вернулся, не застал их уже в живых.
Какой-то странной печалью звучат слова Гесс де Кальве: «Побывавши в родимой деревушке, он взял опять свой страннический посох и многими обходами пошел на Харьков». Осиротелым и скорбным представляется мне это блуждание Сковороды из родной деревушки в Харьков.