Гринвичский меридиан

Лавряшина Юлия Александровна

"Отпусти! — захотелось мне крикнуть ей. — Беги от него, пока не поздно".

И вдруг сама побежала, испугавшись, что он заметит меня. Я метнулась к толпе старшеклассников и скрылась за их спинами. Что вызвало во мне такой панический страх? Пол не сказал мне ни одного грубого слова, его ужаснула одна только мысль о том, что он может поднять на меня руку… Он столько уже простил мне за этот месяц… Но сейчас я скорее вошла бы в камеру пыток, чем вернулась к нему.

Я перевела дыхание, только уткнувшись в красную стену. Замок

был тих, но я знала, что Режиссер ждет меня. И уверен, что я приду.

"Что ж, — храбро решила я, — он-то по крайней мере честен".

Только я дотронулась до мокрой меди, как дверь сама подалась. Режиссер стоял на пороге и смотрел на меня безо всякого торжества, которого я опасалась.

— Наконец-то, — глухо сказал он и втянул меня внутрь. — Я так ждал тебя!

— Я не думала, что приду, — призналась я.

— Великолепно! — без иронии воскликнул он. — Значит ноги сами тебя привели.

— Не говори так, пожалуйста. Я вообще не хочу говорить. Можно мне горячего чая?

Режиссер потащил меня в зал, прокричав на ходу: "Горячего шоколада, живо!" Ему даже в голову не пришло, что я могу и не захотеть шоколада.

— А еще лучше грога, — осенило его, и он звонко завопил на весь зал: — К черту шоколад! Мы будем пить грог!

— Кому ты говоришь? Здесь кто-нибудь есть?

Он быстро кивнул:

— Здесь всегда кто-нибудь есть. Ты пришла…

— Послушай, это ничего не значит! Я оказалась тут случайно.

Режиссер опять понимающе закивал:

— Ноги привели. В этом-то и заключается главное. Тебя привел инстинкт.

— Ты, как Пол, — неожиданно сказала я. — Ты тоже изучаешь инстинкты. Пол Бартон. Ты знаешь такого режиссера? Кто бы мог подумать! Он тоже режиссер…

Он раздраженно перебил меня:

— Пол Бартон давно уже не режиссер. Ему не хватило духа довести все до конца. Он струсил. Выдохся. Состарился. Странно, что Бартон все еще жив.

— Ты видел его фильмы?

Нервно оглянувшись, Режиссер поискал взглядом официанта, потом неохотно признался:

— Видел.

— Наш фильм будет таким же?

Его будто подменили — разъяренное животное на миг оскалило свою пасть. Он заорал:

— Нет! Я не снимаю кино, как кто-то! Даже если это сам Пол Бартон!

— Сам Пол Бартон? Ты так высоко его ценишь?

Ярость с шипением уползла в нору, голос Режиссера зазвучал почти ровно:

— Он — гений. Новатор. Так, как он, никто не снимал в английском кино. А может быть, и в мировом. К сожалению, сейчас его фильмы запрещены почти во всем мире. У вас — нет. Потому что у вас его просто не знают. Где ты видела его фильмы?

— Неважно, — ответила я. — Они отвратительны.

— Согласен. Его гений был от дьявола. Бартон решил изгнать из себя дьявола и перестал быть гением.

— Разве гений и злодейство совместимы?

— Уж поверь мне! Вы готовы цитировать своего Пушкина, как Библию. Однако, разве Наполеон не был гением в своем

деле? Но кто решится назвать его гений добрым? Гордыня сама по себе уже зло. Чаще всего гений знает себе цену, и это уже — гордыня. Пол Бартон ценил себя очень высоко. А потом произошел ряд каких-то нелепых случайностей, и все пошло прахом.

Я насторожилась:

— Ты знал его в семидесятые? Он ведь намного старше тебя.

Режиссер напыщенно воскликнул:

— О, я знал его, как никто другой! И знаю до сих пор…

— Я и не подозревала…

— Потому что ни он, ни я не хотели этого.

— Вы встречаетесь?

Внезапно он захохотал так громко, что, казалось, даже искусственные цветы на стенах съежились:

— Да мы и не расстаемся!

— Он… он… Ты рассказал ему, что я у тебя снимаюсь?

Режиссер уклончиво повел головой:

— Мы много говорили о тебе. Бартон склонен видеть в тебе пушкинскую Татьяну. А я думаю, что ты уж скорее Настасья Филипповна. Правда, еще не осознавшая своей неотразимости.

— Я не похожа ни на одну их них! Я — это я! — мне пришлось даже кулаки сжать, чтобы голос прозвучал достаточно убедительно.

— Великолепно! — вскричал он. — Да черт возьми, где наш грог?!

Он умчался куда-то, оставив меня в полном смятении. Кажется, я все же простудилась под дождем и перед глазами стоял какой-то туман, а в ушах шумело, будто я наконец достигла незнакомого британского берега и чужое море волновалось у моих ног. Его волны окатывали меня то холодом, то жаром. Когда Режиссер принес горячее питье, я уже совсем плохо соображала и потому выпила все залпом. Он не выказал удивления, и это проявление невозмутимости навело меня на мысль, что, может быть, Режиссер все-таки соотечественник Пола. Хотя чаще он казался чересчур безумным для англичанина.

— Сегодня мы снимаем финальную сцену, — сообщил он. — Ты должна будешь вонзить в человека нож. Не бойся, в постели будет лежать манекен. Ты прокрадешься в спальню, на цыпочках подойдешь к кровати и, без промедления, ударишь ножом. Потом упадешь на пол, будто лишилась чувств. О'кей?

Я вздрогнула, услышав в том, как было произнесено последнее слово, знакомое придыхание. "Может, все англичане произносят это одинаково?" — в замешательстве подумала я. И пожаловалась:

— Режиссер, я плохо себя чувствую. Может, мы снимем это в другой день?

— Нет, сегодня. Это может получиться только сегодня, — твердо произнес он. — Это хорошо, что тебя лихорадит, так и должно быть, когда идешь на убийство. Следуй за мной…

Он провел меня сумрачным коридором к витой лестнице, и мы долго спускались в ту часть замка, где я еще не была. Здесь не было окон, а свет исходил как бы от самих стен, но был тускл настолько, что я с трудом различила очертания большой кровати с балдахином.

Режиссер сообщил веселым шепотом:

— Вот здесь все будет проистекать!