ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
* В пятнах на луне адыги различали чабана, пасущего овец.
Озермес осмотрел ближайшие кусты. — Никого, — сказал он вполголоса. — Побудь здесь, а я обойду долину. — По тропинке, ведущей к верхней части аула, он дошел до россыпи огоньков, примеченных им с горы. Огоньки оказались грудой тлеющих угольков, раздуваемых низовым ветром. Озермес выбрал головню покрупнее и, размахивая ею, обошел сожженный аул. Пахло гарью, паленой шерстью, жареным мясом. В кустарниках заплакали, завыли шакалы и замелькали зеленые огоньки. Озермес швырнул в них головню. Кусты зашелестели, и огоньки погасли. Вскоре шакалы завыли где-то у водопада. Озермес подобрал головню и вернулся к Чебахан. Она стояла там, где он оставил ее, и, услышав его шаги, обернулась. — Придется ждать рассвета, — сказал Озермес. — Я разожгу костер, а ты разверни бурку и приляг, поспи. — Я не смогу заснуть, — пробормотала она. Луна докатилась до моря и стала медленно опускаться в воду. — Может, они остались живы и ушли? — вслух подумала Чебахан. Озермес помолчал, его сбивало с толку, что нигде не было видно убитых. Он разжег костер, усадил на бурку Чебахан, сел с ней рядом и стал смотреть на круговерть алых, желтых и синих огней в костре.
Как понять происходящее в мире? Вот он перед ним, этот мир: небо, по которому сонно передвигаются облака, вдали неоглядная морская пустыня, водопад, поющий свою вечную песню, застывшие горы, леса, которые, как и люди, передают свою душу молодым деревцам, прорастающим
Из ущелья подул ветер, понес над землею пепел, заколебал в костре языки пламени, похожие на фиолетовые цветы безвременника, обвеял прохладой лица Озермеса и Чебахан, зашумел хвоей елей и сосен и унесся в горы. Снова стали плакать, жалуясь на голод, шакалы. В небе над самыми головами раздался низкий крик: — У у у! — Чебахан вздрогнула. — Сыч, — объяснил Озермес. — Знаю, — Чебахан повела плечами, как от озноба, — но он вдруг крикнул так близко. Говорят, он приносит людям несчастье. — Какое несчастье может свалиться на аул, которого уже нет? — сказал Озермес. Они умолкли. Тишину нарушило шуршание палых листьев под кустами. А это ежи, — сказал Озермес, — проснулись после зимней спячки, скоро начнут спариваться. — Он бросил в костер охапку валежника. Огонь потух, поднялся терпкий дым, потом сухие сучья враз загорелись и затрещали. В просвете меж облаков вспыхнула, понеслась вниз и погасла звезда, которую за короткое существование называют Абреком. — Ночью все иначе, — прошептала Чебахан, — и мы тоже живем другой жизнью. Скажи мне, а души мертвых еще здесь? — Да... Когда я был маленьким, я думал о том, где по ночам странствует моя душа, но так до сих пор не узнал этого. — Если бы ты вчера не увел меня отсюда, меня тоже могло не быть в живых. — Тебя могли взять в плен и увести с собой. — И продали бы в рабство? — Не думаю. Может, кто нибудь взял бы тебя в наложницы или даже в жены. — Я не дала бы им притронуться к себе, — задыхаясь от злобы, сказала Чебахан. — Я ударила бы кинжалом любого, кто посмел бы... Или перестала бы есть, и смерть забрала бы меня. Я и теперь, сижу, разговариваю с тобой, а внутри у меня все мертвое. — Из ущелья снова прилетел ветер, и рокот речки стал громче. — Не соображу, куда исчезли убитые, — сказал Озермес, — солдаты спешили, на ночлег не остались, похоронить всех до захода солнца они бы не успели, разве что своих... — Не могли же мертвые воины сами вырыть себе могилы, — пробормотала она и посмотрела на светлеющее небо. — А где у вас кладбище? — спросил Озермес. — На том склоне, у реки. Могил там мало, три или четыре, наш аул ведь недавно переселился сюда. — Озермес кивнул, и они надолго умолкли.
Ночные тени стали расплываться. Над горами порозовело. Поблизости в лесу затенькала синица, зачирикали воробьи, затем затрещали дрозды: — Чик-чик-чик! — Вскоре им отозвались дятлы: — Кай-кай-кай! — За ними заворковали вяхири: — Хууууу-ху-ху-ху! — Щебет, посвистывание, чириканье становилось все громче, дружнее, радостнее, и не верилось, что вчера здесь гремели выстрелы, лязгали шашки, яростно кричали люди, стонали, хрипели умирающие, звенели топоры и трещал огонь, уничтожавший все, с таким старанием и любовью построенное и выращенное человеком.
Над долиной с карканьем закружилась черная тучка ворон.
Озермес и Чебахан спустились к реке, умылись, доели оставшееся мясо и пошли от пепелища к пепелищу. В одном из пожарищ нашли обгоревшую корову или быка, в другом обугленные человеческие кости. — Кто жил здесь? — спросил Озермес. — Старая Гошнах, ее сына Аслана забрал к себе Шибле, а невестка Хацац ушла в другой аул навестить родственников, я ее после того не встречала. А там жила Сурет, тоже старая, у нее убили сына, позавчера убийца пришел из лесу, и Сурет усыновила его. Волосы у нее были белые, как снег, а нрав твердый, как железо. — Я слышал об этом, — сказал Озермес и стал следить заворонами, которые, покружившись в небе, опускались к тому месту, где был висячий мост, срубленный перед приходом русских. — Пойдем-ка туда. — Пробравшись сквозь заросли ежевики, они вышли к берегу реки и увидели внизу тела мертвых, сложенные, как дрова, у самой воды. Наверно, солдаты где-то похоронили своих, а погибших защитников аула стащили к реке, чтобы поднявшаяся от таяния снегов в горах вода унесла трупы в море. На мертвых сидели вороны. Чебахан застонала. Озермес подобрал прут орешника, спрыгнул к реке и стал разгонять птиц. Злобно каркая, они нехотя разлетелись и сели на оголенные ветви буковых деревьев. Спустившись к Озермесу, Чебахан, глухо, без слез, причитая и хлопая себя ладонями по бедрам, стала всматриваться в лица мертвых.
Из-за елей, растопыренными пальцами торчащих из гребня горы, высунулся язык яркого солнечного пламени. Озермес, прищурившись, посмотрел на солнце, вскарабкался по обрыву и увидел кладбище. Межнесколькими серыми столбиками из камня и лесом чернел свежий могильный холм, обложенный еловыми лапами. В головах стоял большой крест, срубленный из бука, на желтой древесине влажно блестели капельки сока. Вот, где они похоронили своих убитых. Не торопись куда-то русское войско, солдат, надо быть, похоронили бы порознь, а не вместе, в общей могиле. Их, что и говорить, никто не оплакал, ведь родители и жены солдат, если у них были жены, живут, — так рассказывал знакомый Озермеса, русский Якуб, поселившийся среди шапсугов, — в степях, среди снегов, в далеко друг от друга отстоящих селениях. Вести о гибели солдат будут доходить до их близких в разное время; сперва женщины запричитают в одном селении, когда там умолкнут — в другом, и так плач будет долго витать над тамошними полями и лугами. Отец говорил Озермесу, что невинным людям, женщинам и детям часто приходится расплачиваться своими страданиями за грехи, содеянные другими.
Чебахан протяжно закричала, ударила себя в грудь и стала щипать лицо. Озермес подбежал к ней. Родители Чебахан лежали вместе, отец, как его бросили, на спине, рот был полуоткрыт, виднелись ровные желтоватые зубы, а мать, скорчившись и подобрав руки к животу, валялась на боку, простоволосая. — О, отец мой, ты погиб, как истинный воин, — нараспев причитала Чебахан, — о, мать моя, как же ты меня оставила? Мир погрузился в мрак, небо обрушилось на меня! — Озермес поднял покойницу и понес ее к кладбищу. Чебахан со стонами пошла за ним. Опустив тело убитой на траву, он пошел за отцом. Вороны, хрипло переговариваясь, следили за ним с деревьев. — Я буду переносить убитых, — сказал Озермес, — а ты постереги, чтобы вороны не выклевывали им глаза. — Не всматриваясь в лица, ибо никто из погибших не заслуживал предпочтения, все они — и знакомые, и незнакомые — были для него близки после смерти, Озермес бережно взваливал на плечо или на спину одного мертвеца за другим и переносил их, поднимаясь по тропинке, под буковые деревья. Среди убитых
В угасших пожарищах Озермес нашел два обгоревших детских трупика. Наверно, солдаты забрали оставшихся в живых детей с собой. Отец рассказывал, что, пленив мальчиков, русские отдают их в свои школы, такие же, как мектебы при мечетях, и охраняют, чтобы дети не убежали. Куда девают девочек отец не знал, возможно, говорил он, их увозят куда-то в Россию.
Солнце поднималось все выше, тень Озермеса подбиралась к его ногам. Он остановился передохнуть, расправил плечи и оглядел мертвых, лежавших под деревьями. Чебахан сидела на земле между отцом и матерью и растирала скорченные материнские пальцы, словно надеясь согреть их. Озермесу оставалось перенести еще трех убитых. Сколько времени уйдет на отрытие могил, пять дней, шесть? Но иного выхода нет, начатое следует доводить до конца. И если он, в котором течет кровь двух поколений джегуако, не совершит того, ради чего он и Чебахан пришли в мертвый аул, душа, позвавшая его сюда, уйдет и никогда к нему не вернется. Размышляя над тем, где раздобыть лопату, он перенес последних троих, уложил их на зеленую траву, мягкую, будто хорошо выделанный ковер, и окликнул Чебахан. Она медленно, как передвигаются спящие, которых ночью позвала луна, подошла к нему. — Я еще раз пройдусь по аулу, поищу лопату и еду, — сказал он, — а ты принеси свои вещи, бурку и разожги огонь, угли в ночном костре, наверно, еще живы, собери их в какой нибудь черепок. — Озермес пошел к тому пепелищу, в котором они видели обгоревшую корову, повернул тушу и вырезал из ляжки несколько больших кусков мяса. Шакалы останки коровы не тронули, их, наверное, отпугивал запах гари. Рядом, в срубленном яблоневом саду, нашлись заступ, лопата и, подальше, у сгоревшего плетня, позабытый солдатами широкий русский топор. Озермес, довольный, зашагал к кладбищу, над которым поднимался к небу синий дымок.
Они молча поели.
Озермес подумал, что до захода солнца он успеет выкопать не более двух трех могил. Судя по холму над общей могилой солдат, земля здесь мягкая, наверно, ее когда то нанесли дождевые потоки. Чебахан взяла кумган и спустилась к речке набрать воду. Когда она вернулась, Озермес спросил, как зовут джигита без руки. Она всмотрелась в лицо мертвеца и ответила, что не знает его, видимо, он из тех убыхов, которые пришли с побережья к ним на помощь. — Придется поискать его руку, — сказал Озермес. — Хорошо, что они не отрезали ему и голову. — Они тоже отрезают убитым врагам головы? — хмурясь, спросила Чебахан. — Иногда отрезают, отец рассказывал, что в то время, когда я еще не родился, он видел их сердара по имени Засс, который любил украшать свое жилище головами адыгов, их надевали на колья забора вокруг его дома. А некоторые солдаты торговали головами убитых джигитов, отрезали их и потом продавали родственникам, чтобы убитых можно было похоронить. Еще я слышал от одного русского, он был моим другом, про аварца Хаджи Мурата, наиба имама Шамиля, Шамиля взяли в плен, и он живет теперь у русских. Так вот, солдаты, убив Хаджи Mypaтa, отрезали ему голову и послали ее в подарок своему царю, а тот опустил голову в прозрачный стеклянный кувшин с бузой или махсымой, чтобы она несгнила, и поставил кувшин на полке в своем жилище и каждый день любовался на нее*. — Наверно, русский царь удды, — пробормотала Чебахан. Озермес с сомнением пожал плечами. Удды — высохшая, беззубая, сгорбленная старуха, наделенная невероятной силой, она может нагнать дождь и буран, заколдовать человека или животное, плюнув, обратить человека в осла или лошадь, а сама, превратившись в кошку, проникнуть в саклю через дымарь или щель в стене, сладкоречиво заговорить человека и высосать из него кровь. А в одну из весенних ночей удды собираются на вершине высокой горы, рассказывают своей главной старухе о том, что они сделали злого людям, едят, пьют, пляшут, кувыркаются, а на рассвете разлетаются по миру с мешками в руках, в одних мешках у них земные блага, в других — все вредное для людей. Те удды, у которых мешок с благами, стараются избавиться от него, прячут куда нибудь и крадут у других мешок со злом. — Я ни разу не видел удды, — сказал Озермес, — но иногда ночью собака отца отчаянно лаяла, и когда я выходил из сакли, она, взъерошенная, кидалась на дерево, на котором сидела и плевалась кошка, Собака всегда чует, когда удды обращаются в кошку. А русский царь не удды, он то же, что султан у турок. Боги у царя и султана разные, однако поступки их одинаковые. Сами они кровь людей не пьют, они делают это через своих приближенных, которых одаряют в зависимости от того, сколько они причинили людям зла. Чем больше людей они измучают или убьют, тем больше богатства получат. Наверно, Засс очень богат, и тот, которого я просил не проливать попусту кровь, тоже, наверно, получит за сожженный аул много золота. Ты вчера видела его, он ехал по аулу на кауром коне.
* Заспиртованная голова Хаджи Мурата хранилась в Зимнем дворце и при Николае I, и при всех других царях, вплоть до 1917 года. Потом ее передали в Военно Медицинскую академию, а уже в наши дни отправили в Дагестан и захоронили в могиле Хаджи-Мурата.
— И уже не оставалось в живых ни одного джигита, чтобы выстрелить в него, — произнесла Чебахан. — Озермес посмотрел на солнце, медленно сходящее к морю, встал и взялся за лопату. — Муж мой, — окликнула его Чебахан, — у меня нет саванов для матери и отца. — Он перевернул лопатой кусок дерна и посмотрел на коричневого жучка мертвоеда, который, спасая свою жизнь, поспешно зарывался в корни травы. — Ничего не поделаешь, белорукая, будем хоронить их в одежде. И всех остальных тоже. — А их души не обидятся на нас? — Как я слышал, в прошедшие времена, если бы я тогда родился и умер, мои правнуки успели бы позабыть обо мне, адыги хоронили умерших в их лучшей одежде. Потом магометане принесли свой обычай хоронить мертвых в саване. — Чебахан уставилась на него. — Что, белорукая? — Ты молодой, а знаешь много, как старик. Я думала, ты умеешь только сочинять и петь песни. — Это не моя заслуга, я лишь кувшин, в который налили воду. Я слушал рассказы деда и отца, а в мектебе* меня научили читать Коран по арабски. — А турецкий и русский ты знаешь тоже? — Только говорю, а читать и писать не умею. — Ты много странствовал и, наверно, многое повидал. — Отец говорил, что не побывавший среди людей подобен тому, кто не родился. — Значит, я еще не родилась, — с досадой сказала Чебахан и нагнулась к кумгану. Она принесла с реки воду, раздела мать и стала обмывать ее. Озермес, отвернувшись, продолжил рытье могилы. Покойника обмывают соседи, но единственные, кто остался у погибших, — он и Чебахан. Отца ее он обмоет, а остальных придется хоронить, как предают земле сраженных молнией Шибле, не раздевая. Тем более, что выстрел из ружья тот же удар молнии и грома. Озермес, стоя по грудь в могиле, посмотрел на закрытое облаком солнце, на лежавших под деревьями мертвых, на тихо причитавшую у тела матери Чебахан, потом на большой крест над общей могилой убитых на чужой земле солдат, которых тоже похоронили необмытыми, и подумал: может, спеть и над их могилой, отдать дань памяти и погибшим врагам? Нет, сражение, в котором они участвовали, не достойно доброго слова, тем более, что, как справедливо сказала Чебахан, солдат было во много раз больше, чем защитников аула. Это ли мужество, когда пятеро или десятеро нападают на одного? Что за чушь лезет в голову, какое дело ему, адыгу, сыну погибающего народа, до других, к какому роду племени они ни принадлежали бы, русскому, турецкому или любому другому? Пусть каждый оплакивает своих покойников!..