ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
И он стал брать Озермеса с собой. Ни в одном ауле они не задерживались дольше, чем на три дня. Их кормили, давали припасы на дорогу, но это не было платой за песни. Так же кормят и снабжают дорожной едой каждого гостя. Они перебирались из аула в аул на лошадях или пеши, и неведомо как, в аулах заранее узнавали о том, что к ним идут джегуако, и собирались на окраине аула, где нибудь в роще, чтобы послушать их песни и хабары*...
Озермес посмотрел на одеяло, в котором был завернут его шичепшин, и сказал: — Давай раскладываться. — Чебахан наломала веток явора и подмела песок в пещере. Озермес стал заносить туда вещи, а Чебахан занялась женским делом — приволокла несколько валунов, сложила у входа в пещеру очаг и принесла в кумгане воду. — В речке играет форель, — сказала она, разжигая огонь, — если бы ты наловил рыбу... — Озермес задумался. Отец его рыбу не ел, может быть, потому, что деда взял к себе бог Кодес, показывавшийся людям в облике большой рыбины. Да и кто знает, как богиня вод, красавица Псыхогуаше, отнесется к тому, что Озермес, не успев обосноваться и построить саклю, уже за пускает руку в ее стадо. — Лучше я поохочусь, — сказал он, — не стоит сердить Псыхогуаше. — В лучистых глазах Чебахан промелькнула шаловливая улыбка. — Я слышала, она благоволит к мужчинам и никогда не причиняет им вреда. — На освещенном ярким солнцем лице ее, наверно, она умылась водой из речки, не осталось и следа усталости, и движения снова стали легкими и проворными, как у девочки. Озермес с серьезным лицом проворчал: — Все таки я схожу на охоту, я не люблю рыбу. — Он достал лук и три стрелы. Но потратил только одну, на зайца, сонно вылезшего из зарослей у опушки леса. Озермес
* Хабар — рассказ, новости.
Они сытно поели, хотя зайчатина оказалась не очень жирной. Чебахан спустилась к речке отмыть и оттереть песком закоптившийся на костре казан, а Озермес, взяв на всякий случай лук и стрелы, пошел к лесу, хотел присмотреть деревья для постройки сакли. Ощутив спиной взгляд, он обернулся. — Что, белорукая? — Нет, ничего... Ты мужчина, а ходишь так, словно в тебе нет тяжести. Ты не замечал — после тебя на земле остаются следы? — Озермес усмехнулся. — Остаются, как от каждого человека... — На опушке леса он вспугнул стайку темно сизых голубей. Они взлетели, хлопая крыльями, как хлопают в ладошки дети, когда пляшут. Сквозь редкий лес просвечивало ущелье, и за ним сливающаяся вдали с небом вереница подернутых голубой дымкой гор. Солнце, повисшее над ними, бросало вниз пучки рассеянных золотистых лучей. Было тихо, птицы примолкли, лишь где то поблизости стучал клювом дятел. Левее ущелья подымалась отвесная, похожая на шлем, остроконечная вершина горы. Там, где у человека под шлемом лицо, в скале было сквозное отверстие, в котором светилось небо. Кто из богов и для чего это сделал? Озермес остановился и принялся рассматривать диковинную гору. Вдруг, наверху, за спиной его послышалось злобное, похожее на змеиное, шипение. Он прыгнул вперед и повернулся. На толстой нижней ветви бука стояла, вцепившись когтями в кору, лесная кошка, большая, серая, с поперечными черными полосами и длинным прямым хвостом. Хвост ходил из стороны в сторону, как прут в руке погонщика быков, вертикальные щели зрачков то расширялись, то суживались. Приготовившись прыгнуть, кошка подалась назад, Озермес вскинул лук, почти не целясь, спустил тетиву, и стрела вонзилась в желтое пятно на горле кошки, та перевернулась вниз головой, удерживаясь когтями передних лап за ветку, и через два вдоха с хрипом свалилась на землю. Кошка вскакивала, чтобы броситься на Озермеса, но стрела, пронзившая ей шею, мешала, и она валилась на спину, пытаясь переломить стрелу задними лапами. Озермес с кинжалом в руке следил за тем, как кошка, умирая, катается по земле. Он впервые столкнулся с лесной кошкой, но в детстве наслушался рассказов о ее свирепости и бесстрашии, а однажды сосед, охотник Хасан, показал ему серо желтую шкуру с густым мягким мехом, с черноватыми полосками и черными кольцами на хвосте. — Дикие кошки злее, чем удды, — сказал Хасан, — но мясо у них жирное. — Хасан был единственным мужчиной из знакомых Озермеса, который не носил усов; когда его спрашивали, почему он отказался от них, Хасан отвечал, что усы мешают ему чуять запах зверя и поэтому он стал сбривать их. В ауле его называли Безусым. Когда кошка умерла, Озермес с трудом выдернул стрелу, поднял кошку за хвост и понес к Чебахан. Несмотря на то что он вытянул руку почти на высоте плеча, голова кошки волочилась по земле. Виновным в смерти зверя Озермес себя не считал, кошка хотела напасть на него, и он защищался. Даже если она посчитала, что человек вторгся в ее владения, достаточно было ограничиться угрожающим шипением. Помнит ли душа, переселившаяся от одного существа к другому, в чьем теле она обитала раньше? Знала ли, ощущала ли кошка, которую он убил, что душа ее раньше принадлежала человеку или, допустим, ясеню, и передает ли душа, входя в голову нового владельца, характер его предшественника? Собака чувствует, что душа у нее от человека, и только другое устройство горла мешает ей говорить. В убитой же кошке жила наверно душа не человека, а удды. Хорошо, что Чебахан будет избавлена от такой соседки.
Когда Озермес снимал с кошки шкуру, Чебахан спросила: — Ее муж не придет к нам отомстить за убитую жену? — Звери никогда не берут кровь за кровь, — ответил он. — Наш сосед Хасан говорил, что лесные кошки находят себе мужа на первый или второй месяц нового года, так что кошка эта была замужней. Не знаю, может, ее кот и бродит где-нибудь поблизости, но на нас он не нападет. Другие звери тоже еще не знают, что мы завладели этими местами. — А как они узнают, что поляна наша? — Я помечу мочой землю, и они будут обходить поляну стороной. Ты останешься здесь, белорукая, или пойдешь в аул со мной? — Вдвоем мы принесем больше. Когда наш аул переселялся, у отца не хватало быков, и он запряг в арбу и быка, и корову. — Чебахан опустила голову. — Моя бабушка однажды сказала соседу: если бы мужчины были выносливее женщин, Тха повелел бы, чтобы детей рожали мужчины. — Озермес усмехнулся. — Хорошо, корова моя, пойдем в аул вместе. — Утром он заложил камнями вход в пещеру, а Чебахан привязала кошачью шкуру на дереве изнанкой наружу, чтобы птицы дочистили ее, а солнце и ветер высушили.
Теперь дорога уже не казалась им столь долгой. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Озермес надламывал на деревьях ветви, у речек складывал горки камней и сказал, что, возвращаясь, им следует поискать глазами утес на богатырь горе, похожий на шлем.
Вещей предстояло перенести на себе изрядно. Собирая уцелевшее от пожаров, они набрели выше аула на сарай в яблоневом саду. Вблизи сарая стояли двумя рядами сапетки, над которыми жужжали пчелы. — Мы перенесем их к нам, — сказал Озермес. В самом сарае оказались две пустые кадушки и приложенные к стене лопаты и заступы, а на другой стене висели лук, колчан со стрелами и силки для поимки зверей. — Это сарай Едыге, — сказала Чебахан. — Помнишь старика с белой бородкой и разбитым затылком? — Он был охотником? — Нет, луки и стрелы он делал для других. Я слышал, как Едыге говорил отцу, что на изготовление хорошего лука уходят лето, зима, а иногда и больше. Джигиты, если им везло подстрелить беркута, вырывали из его хвоста перья и отдавали их дедушке Едыге. — Озермес вытащил из колчана стрелу с белым оперением, рассмотрел ее, потом дернул пальцем тетиву лука, она загудела. — А еще, — вспомнила Чебахан, — Едыге рассказывал, что на одну тетиву уходят все сухожилия быка или лошади. — Я не знал этого, — сказал Озермес. Он заметил у стенки странный лук, с прямым стволам и ложем, как у ружья — А что это вот, ты знаешь? — Чебахан кивнула: — Самострел. Дедушка Едыге привез его из-за моря, все тогда рассматривали самострел, и я слышала, как о нем говорили, Едыге называл его лук ружье и давал иногда охотникам, когда они шли добывать многорогих. Стрела самострела, говорил отец, может пробить насквозь даже кольчугу...
Они снесли в сарай Едыге все, что удалось собрать в пожарищах: кумганы, казаны, глиняные кувшины и миски. Турлучные стены и кровли сакль, обрушиваясь от огня, кое где накрыли собой бешметы, штаны, рубашки, ноговицы и чувяки, даже большой ковер с обгоревшими краями и прожженной в середине дырой, шириной в три ладони, и несколько маленьких обгоревших ковриков. Чебахан наткнулась в пепле на железную коробочку с иглами, а Озермесу повезло и того больше: в брошенной солдатами повозке со сломанной осью лежали турецкое ружье, пороховница из рога и кожаный мешочек с пулями. Надо быть, кто-то из солдат подобрал их, а потом, торопясь, забыл в повозке. У русских солдат таких ружей и пороховниц не было..
Добравшись через четыре дня и четыре ночи до сожженного аула, они издали посмотрели на кладбище, но не стали нарушать покой умерших и направились к сараю Едыге. Передохнув и поев кошачьего мяса, нагрузились и в сумерках двинулись обратно.
Так, выстроившись в затылок, пошли чередой дни и ночи, а с ними, то вместе, то отставая от течения времени, шли Озермес и Чебахан, они или шагали налегке, или брели, неся на себе вещи, останавливаясь, отдыхая, поглядывая
...На Озермеса что то навалилось. От давящей тяжести он стал задыхаться, испытывая тупую боль в груди и одновременно ощущая тепло, которое струилось откуда то сверху и, подобно одеялу из шерсти ягненка, обволакивало его все плотнее и плотнее. Потянувшись к теплу, Озермес ощутил облегчение, боль стала ослабевать, и тогда он, что бы избавиться от нее, рванулся кверху, пробился сквозь снег и взлетел над ущельем. Внизу громоздилось смешение снега, льда и камней, под ними, головой к стволу сломанной ольхи, лежало на спине его тело, а вокруг простиралось огромное небо, усеянное бесчисленным множеством мерцающих звезд. То, что он летел куда то ввысь и в то же время лежал под лавиной, было не только непонятно и удивительно, но и прекрасно, потому что он перестал ощущать жажду, в желудке уже не урчало от голода и ноги, руки и голова не мерзли более. По мере того как Озермес возносился к Тропе всадника, на него снисходило безмятежное спокойствие. Тело, погребенное под лавиной, уменьшалось, превращаясь в крошечного, неподвижного, обернутого буркой червячка. Еще немного, и он вовсе потеряет его из виду. Озермес встревожился и тут же стал падать. Ущелье быстро приближалось. Вернувшись в свое тело, он снова ощутил боль в ногах и в животе. Теперь тепло шло откуда-то сбоку. Озермес потянулся к нему, и ему показалось, что он змеей скользит сквозь снег, и чем теплее ему становилось, тем быстрее боль уходит от него. Озермес смутно подумал, что полное избавление от боли может лишить его возможности воссоединиться со своим телом и тогда он перестанет быть тем, кем был. Он снова забеспокоился, затосковал по жизни, и хотя тепло, обещавшее ему избавление от болей, продолжало притягивать его к себе, преодолел соблазн и заставил себя вернуться к болям и страданиям. Ребра сдавило так, что он застонал... Очнувшись, Озермес открыл глаза и зашарил руками по груди. Пальцы нащупали обломок скалы, видимо, упавший сверху, когда он во сне повернулся на спину. Свалив камень с груди, Озермес отдышался, потом, хватаясь пальцами за дерево, кое-как поднялся и принялся вырезать кинжалом комья снега у ствола ольхи, бросать их под ноги, притаптывать и медленно медленно подниматься. Закоченевшие ноги, плечи и спина от движений разогревались, и Озермес подумал, что он, наверно, замерзал, и если бы не камень, навалившийся ему на грудь, он уже не проснулся бы. Что было с ним? Неужели тепло послал ему Тха? Однако для чего Тха нужно было сперва заваливать Озермеса лавиной, но не убивать, а потом извлекать душу из еще не замерзшего тела? И вообще с какой целью Тха вознамерился отнять мужа у еще ни в чем не согрешившей и не имеющей детей женщины? И зачем надо было сулить Озермесу блаженное тепло, ведь кто кто, а Тха понимает: как бы хорошо нибыло душе от тепла, тело, лежащее под снегом, от этого не согреется? То, что Тха, или кто то другой из божеств, вытворял с ним, было не справедливо, было недостойно богов. Может, Тха лишь проверял его, посылал ему свое тепло как приманку, вроде рыболова, водящего перед носом рыбы червяком на крючке?.. Сколь много непонятного не только на земле, среди людей, но и на небесах, где обитают владыки вселенной: адыгский Тха, исламский Аллах и христианский Бог. Возможно, где-то летают и другие небесные владыки, имен которых Озермес не знает. Как живут они там, мирно, вместе, поделив между собой свои владения и людские и племена на земле, или же враждуют и сражаются подобно людям? В медресе говорили, что Аллах невидим, то же старики утверждали о Тха, а русский Якуб, который жил в сожженном ауле, — тела его он с Чебахан среди убитых не нашли, — рассказывал, будто их Бог белобородый старец и он иногда является людям. Наверно, дразнил его теплом не Тха, а кто то другой, потому что с людьми Тха не общается.
Утомившись, Озермес опустил руку. Не слишком ли узок лаз, который он прорубает наверх? Левое плечо упирается в ольху, а правое в снег, плотный и сухой. Нет, расширять выход не стоит, он так ослаб, что без опоры не сможет вылезти. Надо было, пожалуй, прорубать выход наискось, как это делают звери, когда роют свои норы. А ведь Тха, если б захотел, легко мог бы освободить его из под лавины. Но к Тха не обратишься, он так высоко, что человека не услышит. Мусульмане тоже никогда не обращаются к Аллаху с просьбами. А христиане просят своего Бога обо всем, но для этого идут в церковь и встают на колени перед изображением Бога или приближенных к нему пророков... Озермес поднял руку, рукоять кинжала выскользнула из его пальцев. Он присел, нащупал кинжал и снова выпрямился. От истощения и напряжения у него дрожали ноги и сводило поднятые кверху руки, но он продолжал прорезать выход наружу, время от времени пригибаясь и подтягивая кверху бурку. Хода или щели у ствола ольхи он не обнаружил, но воздух к нему откуда то проникал. И он стал смутно, лучше, чем раньше, видеть. Или глаза привыкли к темноте, или до верхней кромки снега оставалось уже немного. Нагнувшись очередной раз за буркой, Озермес наткнулся рукой на что то округлое, поднес найденный предмет к лицу и обнаружил, что это его шапка, набитая снегом и слежавшаяся. Он выковырял пальцами снег из шапки и натянул ее на голову.
Движения Озермеса были медленными, последние силы вытекали из него, как капли воды из опустевшего кувшина. Время от времени он жевал снег, утоляя жажду, или срезал с ольхи тонкие щепочки, разгрызал их и глотал. Его снова одолевала дремота. Но лечь, завернувшись в бурку, было уже невозможно, он теперь не лежал, а стоял у ствола ольхи, и единственное, что смог бы сделать, — это опуститься на колени. Однако, тупо соображал Озермес, если бы ему и удалось лечь, вытянуть ноги и уснуть, неизвестно, проснулся бы он и достаточно ли еще горяча кровь в нем, чтобы не застыть во сне от холода. Вырезав еще несколько кусков снега и бросив их под ноги, он почувствовал, как колени у него подгибаются, потом в глазах потемнело, и он стал оседать всем телом.
Почти уже не понимая, что делает, Озермес поднес ко рту левую руку и прокусил у ногтей сперва большой, потом указательный пальцы. От боли туман перед глазами разошелся. Пососав кровь, он с трудом выпрямился и прижался плечом и щекой к ольхе, чтобы набраться сил.
Вдруг под корой дерева послышалось слабое шуршание, похожее на журчание медленно текущей воды. Чудилось ему, шумело в ушах, или он на самом деле слышал, как внутрь дерева поднимаются от корней живительные соки пробуждающейся земли? Ему показалось даже, что они, неведомым путем проникая сквозь кору, отгоняют от него сонливость и бессилие. Отстранившись от ольхи, он поднял кинжал, чтобы вырубить новый ком снега, и тут кинжал и вместе с ним рука, пробились наружу, на голову Озермеса осыпался сухой снег, а в образовавшуюся дыру, ослепив его, ворвалось яркое зарево уходящего дня. Озермес опустил руку, и кинжал снова выпал из пальцев. В глазах защипало, как от песка, по щекам потекли теплые слезы. Он зажмурился и увидел рой крохотных красных бабочек. Какое то время он простоял не шевелясь, потом, когда бабочки разлетелись, поднял голову и стал смотреть в высокое пылающее небо. Теперь надо было поднять кинжал, расширить дыру и побыстрее, пока не угас дневной свет, выбраться наружу. Озермес нагнулся за кинжалом, но ноги у него подкосились, и он, царапая лицо о кору ольхи, упал коленями на бурку. Кинжал долго не находился, однако в конце концов он нащупал рукоять, зажал ее в омертвевших пальцах, хотел встать, но ноги больше не слушались его. Переждав, он отыскал рукой на стволе ольхи какой то нарост или остаток обломившейся ветви, уцепился за него и, по стариковски покряхтывая, поднялся на вялые, словно бы не свои ноги. Вырубать большие комья уже не было сил, он мог только отковыривать кончиком кинжала крохотные кусочки снега, но делал это упорно, без передышек, тянул вверх бурку, топтал снег под собой, и так до того времени, пока, вечность спустя, не расширил дыру до того, что можно было просунуть в нее голову и плечи. Мир, в который он вернулся, был огромным и светлым. Прямо перед ним поднимался к краснеющему небу склон горы, поросший пихтами. На темно зеленой хвое кое-где белели заплатки из тающего снега. Он попытался выбраться из своего лаза, но руки и изможденное тело не подчинялись ему. На глаза наплыли сумерки, в голове зашумело, как от падающей воды, душа отделилась от него, и он сник, опустив голову на руки. Потом откуда-то с небес донесся голос Чебахан, она причитала, оплакивая его, и Озермес попытался открыть глаза и сказать, что он жалеет ее, оставшуюся одной, но вины его в этом нет, однако веки не поднимались, язык не слушался, от тщетных усилий своих он словно разогревался, и ему становилось все жарче, как летом у разгорающегося костра.