ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Он выбросил наверх лопату, вылез и принялся рыть вторую могилу, рядом. Когда и она была готова, обмыл тело отца Чебахан. Приготовив его к похоронам, встал возле могилы, помолчал, ободрал ногтями кожу на лбу и затянул: — О, мужественный воин, о, горе, ты рано нас оставил и плакать дочь свою заставил!.. — Чебахан издала протяжный вопль. — О, мать из матерей, — пропел Озермес, — покинула ты внуков будущих, их радостью не насладившись, ни с кем из близких не простившись!..
* Мектеб — школа при мечети.
— Чебахан снова завопила. — Ты должна помочь мне, — сказал Озермес, — я возьму отца за плечи, а ты приподними его за ноги. — Подожди, — сказала Чебахан, пригнулась к отцу, сняла с него ремень с кинжалом и протянула их Озермесу. — Возьми... Этот кинжал, так рассказывал отец, переходил в его семье из рода в род. Я думаю, он не хотел бы, чтобы его кинжал ржавел в земле. — Озермес взял кинжал, вытащил клинок из ножен, посмотрел на тонкие затейливые узоры из стали, снова вложил кинжал в ножны и стал затягивать ремень. Ему вспомнилось, как сестра отца рассказывала, что однажды, когда в их хачеше собрались гости, мать тогда кормила его грудью, и его принесли показать мужчинам, один из гостей протянул ему кинжал, и он схватился за рукоять обеими руками, и все мужчины вскричали, что мальчик не пойдет по стопам отца, а станет охотником или воином. Они ошиблись тогда, он стал джегуако, однако, кажется, предсказанию их суждено, хотя и с опозданием, но сбыться. Застегнув пряжку, Озермес наклонился к мертвому телу. Едва они опустили отца в могилу, как солнце вышло из-за облака, косой желтый луч упал на лицо старика
Озермес вновь вцепился в корневище ольхи. Чудилось ему или в самом деле прикосновение к древесному корню дарило ему силы? Он напряг мышцы, рукоять кинжала сильнее уперлась в живот. Кажется, удалось немного продвинуться вперед. Ослабев, Озермес разжал пальцы и пошевелил ими. Сколько времени он уже лежит под снегом, что там, наверху, день или ночь? Наверно, день, потому что он смутно, как в густом тумане, видит свои руки и отличает по цвету снег от корневища. Ночью все было бы черным черно. Отдыхая, он подумал о том, как и почему создан такой порядок. Дни и ночи, сменяясь, вращаются, подобно кружению мельничных жерновов. Так было, когда голова Озермеса находилась там, где теперь его колени, и много раньше, когда Бешту был всего лишь с холмик, нарытый кротом, и совсем совсем давно, когда земля была как студень. Так с незапамятных времен и идет: ночь следует за днем, день за ночью, созвездие Вагобо* дает головному дню первого месяца Нового года знак к движению, и вот уже сорок жарких дней и ночей, как вперемежку бредущие белые и черные бараны, проходят отведенное им расстояние и, после передыха, идут один за другим сорок холодных дней и ночей, а потом созвездие Вагобо снова подает знак головному дню, что пришло его время пускаться в путь и вести за собой длинную бело черную отару дней и ночей года...
* Вагобо — Плеяды.
Как определить, сколько времени он находится в этой снежной могиле? Если по прежнему в том дне, когда его накрыло лавиной, то в мире ничего не изменилось, а если над ним прошагали день и ночь либо несколько дней и ночей, то он остался в том времени, которое для всего живого стало прошлым. Чтобы не отставать от подлунного мира и от Чебахан, ему надо двигаться, а не лежать неподвижно, как мертвому. Озермес потрогал голову — волосы не очень отросли, хотя он не брил их после того, как начался буран. Развязав тесемки от бурки, стянутые у горла, он уперся локтями в наледь под собой, вдавился затылком и спиной в снег, потом схватился за корневище, рванулся к ольхе и почувствовал, как тело и ноги его выползают из примерзшей к снегу бурки, словно бабочка из шелковичного кокона. Хвала Зекуатхе, снег и камни не обрушились на него. Теперь лоб Озермеса упирался в ствол ольхи. Он опустил подбородок на мшистый корень, отдышался, слегка повернулся на бок, просунул руку к животу, нащупал рукоять кинжала, вытащил его из ножен и положил на корневище. Подстегнутый удачей, Озермес заторопился, подтянул колени к животу и принялся раздеваться. Смерзшиеся чувяки снялись без долгой возни, но ремешки ноговиц развязываться не хотели, пришлось перерезать их кончиком кинжала. Стащив ноговицы, он засунул их под бешмет, чтобы они оттаяли, и принялся растирать снегом холодные, как лед, бесчувственные ноги. Они никак не отмерзали, но он упрямо хватал пригоршни снега и тер пальцы, подошвы и пятки то на левой, то на правой ноге, у него уже горели ладони, а ноги все не оживали. День прошел или вечность, но наконец в ногах закололо, а это означало, что ток крови возобновился. Если бы бурка при его падении не обвернулась вокруг ног, они скорее всего отмерли бы. Теперь ноги пылали как в огне и стали влажными от проступившей наружу сукровицы. Озермес много раз, до одышки, вытянул и поднял ноги, потом надел ноговицы и чувяки, и тут у него отчего то закружилась голова. Сопротивляясь дремоте, опустившейся, подобно теплому пуховому одеялу, он подергал бурку, сперва слегка, осторожно, потом, обозлясь и на себя, и на смерзшийся снег, и на неподатливую бурку, рванул ее, и полы бурки оторвались от снега. Он разровнял бурку под собой, потом поднял ноги и натянул верхний край бурки на голову. Вскоре он погрузился в сон, как в согретую солнцем воду. Душа больше не оставляла Озермеса. Он спал, обняв себя, засунув руки под мышки, но время от времени двигал пальцами ног и пошевеливался, словно медведь в берлоге, не набравший на зиму достаточного запаса жира.
* * *
Озермес и Чебахан шли, поднимаясь по крутым склонам, спускаясь с обрывов и перебираясь через речки и ручьи. Птицы пролетали над самыми их головами, тонкие гибкие ласки проворно взбирались на деревья, мелькнув коротким хвостом, ныряли в дупло и тут же высовывали наружу красно бурую тупоносую мордочку с широкими ушами и блестящими смелыми глазками, быть может, знали, что их нельзя убивать — на голову человека, застрелившего ласку, обязательно сваливается какая либо беда. Спящие днем зайцы в перепуге выскакивали из под самых ног у них, но через пять шесть прыжков останавливались, поворачивались, садились на задние лапки и, пошевеливая длинными ушами, открыв от удивления рот, с любопытством рассматривали пришельцев. Чебахан шла молча, то впереди, оглядываясь иногда на Озермеса, то неслышно шагала за ним. Ее мучила жажда, и, когда они подходили к ручью, Чебахан тотчас сбрасывала с плеча свою ношу, опускалась на колени и приникала ртом к воде. А Озермес часто мыл руки.
Ему казалось, что от них пахнет разложившейся человеческой плотью. Он все возвращался мысленно к сожженному аулу, похоронам убитых и вспоминал погибших знакомцев такими, какими были они при жизни. Однажды спросил у Чебахан, почему она молчит. Она подумала и сказала: — Ты ведь тоже не разговариваешь со мной. — Разве? — удивился Озермес. — Я этого не заметил. — Он посмотрел в ее покрасневшие, воспаленные, как у человека в горячке, глаза и сказал: — Нам нельзя постоянно думать об ушедших, иначе мы станем похожими на людей, которые идут, повернув головы назад. Нас всего двое, белорукая, но мы должны жить так, будто нас много. Твои отец и мать сказали бы то же самое. — Я знаю. — Запекшиеся губы Чебахан раздвинулись в слабой улыбке.
Ночевали они под нависшими над землей широкими густыми ветвями елей. Озермес укладывал у корней ружье, лук и колчан со стрелами, вытаскивал завернутые в бурку и в одеяла вещи. Спали они на одеяле, укрывшись буркой, ложились, как полагается мужу и жене, головой к ногам другого и засыпали мгновенно, не слыша ночной жизни леса. Им встречались укромные долины, сухие солнечные опушки, но на взгляд Озермеса места эти не подходили для жилья. Одна из долин продувалась ветрами — деревья были погнуты в одну сторону, другая находилась далеко от воды, на третью весной скатывались снежные лавины, еще где то земля была изрыта кабанами и, значит, неподалеку располагались их лёжки, а где кабаньи лёжки — там заболоченная земля. Кроме того, не след было вторгаться в самые владения Мазитхи. Видевшие Мазитху верхом на кабане рассказывали, что он очень силен, вспыльчив и, разгневавшись, не знает удержу. Разумеется, Мазитха, подобно другим божествам, был гостеприимен, однако совсем не одно и то же — прийти незваным гостем на радость хозяину или без спроса поселиться на его земле. Они шли дальше и дальше, пока не перешли через луг, усыпанный фиолетовыми листочками цветущего шафрана. Диковинное растение, не успев зацвести, оно сбрасывает с себя все листья и оставляет на макушке стебля лишь цветок, который, осыпавшись, превращается в круглую коробочку с семенами. Озермес остановился, посмотрел по сторонам и положил свой сверток на влажную после недавнего снега траву. Чебахан тоже скинула с плеча узел и, тяжело опустившись, села на умерший от старости и упавший головой к восходящей стороне явор. Дерево переломилось на высоте человеческого роста, там, где было дупло. Оставшийся стоять длинный пень, весь
Из зарослей низкорослых пихт выбежал черный, как уголь, дрозд и принялся что то клевать в ржавой листве, упавшей осенью с дубов. Потом поднял ярко желтый клюв и пронзительно закричал: — Чик-чик-чик! Чви-чви? — Алейкум салам, — отозвался Озермес. Дрозд от неожиданности высоко подпрыгнул, разбежался и взлетел, крича испуганным низким голосом: — Чо-о! Чо-о — чок-чок! — Чебахан рассмеялась. — Вспугнула гостя, — сказал Озермес. — А хачеш мы поставим ближе к лугу. Если кто либо когда нибудь придет сюда, он сможет подняться только с той стороны. — Чебахан, помрачнев, сложила руки ладонями вместе и зажала их коленями. Так же она сидела, когда они похоронили защитников аула, а ночью стонала во сне, наверно, у нее болели натруженные, в волдырях, руки.
...Озермес разжег костры с трех сторон, чтобы шакалы не подобрались к мертвым, и вставал подбросить в огонь хворост. Шакалы все-таки обошли костры и, рыча, подрались из-за добычи. Озермес вскочил, швырнул в них лопату, и они с визгом разбежались. За полночь он задремал, сидя, но вскоре проснулся от громкого зловещего хохота. Хотя Озермес знал, что так хохочет неясыть, однако чувство тревоги не дало ему заснуть. Такими же бессонными и тревожными были и другие ночи. А днями они, торопясь, рыли и засыпали могилы, потому что от мертвых уже пошел запах тления, и казалось, конца этому не будет. Чебахан время от времени вскрикивала: — О, Зайдет!.. О, Салих!.. О, Аджук! — и причитала охрипшим голосом. Похоронив последнего убитого, безрукого убыха, руку его так и не удалось найти, наверно, ее утащили шакал или беркут, Озермес сел, скрестив ноги, и окинул взглядом могилы, испытывая то чувство удовлетворения, которое, завершив пахоту или сев, испытывает прилежный земледелец. Все, что нужно было сделать, он и Чебахан сделали. Она тоже оглядела кладбище, вздохнула и спустилась к речке. Вернувшись, подсела к Озермесу, зажала руки коленями и заговорила. Она сказала, что хозяйке необходимы кумганы, кувшины, миски, котлы для приготовления пищи и одежда и еще много всякого другого, без чего в доме не обойтись и, наверно, мертвые не рассердятся, если она соберет все, что не пожрал огонь и не унесли солдаты, а если потом, ей на радость, вдруг объявится оставшаяся в живых владелица вещей, она вернет хозяйке то, что принадлежало ей и за пользование добавит что нибудь свое. Слушая ее рассудительные слова, Озермес подумал, что родители Чебахан перестали удерживать возле себя ее душу и дали ей волю к жизни. — Ты права, — сказал он. — Мне тоже придется найти себе оружие для охоты. Из шичепшина зверя не застрелишь. — Чебахан бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. После смерти матери, — душа рано оставила ее, — о нем и об отце заботилась вдовая сестра отца. Потом Озермес учился в мектебе. Чем дольше он учился, тем сильнее отвращался от учебы и в конце концов, никому ничего не сказав, ушел из мектеба, добрался до дому и, удачно застав отца на месте, заявил, что ему надоело учить наизусть Коран и без конца повторять «Аллах акбар»*. Проницательный отец, проверяя одновременно его познания, спросил по турецки, не собирается ли он пойти по следам деда и отца. — Собираюсь, — ответил Озермес, — нет на земле лучшей участи, чем быть джегуако. — Коричнево зеленоватые глаза отца загорелись, но он погасил их блеск и пригладил бороду. — Я ждал и надеялся... Джегуако не становятся по принуждению или совету, и я рад, что ты сам решил взвалить на себя такую тяжкую, но благостную ношу. Петь людям о правде — все равно, что держать на ладонях горящие угли. Настоящим, бесстрашным джегуако был мой отец и твой дед. Жалею, что ты не застал его. Я расскажу тебе, каким он был, лицом ты похож на него, и руки у тебя такие же как у деда. Ты знаешь, он пропал в море, наверно, его забрал к себе бог Кодес... Если ты станешь таким, как твой дед, многие будут почитать тебя, а некоторые бояться и ненавидеть. Некоторые — это пши, в чьих руках жизнь и благоденствие многих людей и особенно муллы. Твоего деда не раз намеревались убить, но побоялись огласки. — Разве пши и муллы боятся кого нибудь? — Да, народа. Если люди, все вместе дунут — поднимется буря... Пши держат подле себя и своих певцов, чтобы они прославляли их, одаривают за это пиастрами, землей, наложницами, ты, наверно, слышал о таких певцах, но ни одному из них не удалось стать уважаемым в народе джегуако. Моему отцу и твоему деду рассказывали, когда он ходил в русские поселения, что их царь тоже осыпал милостями певцов, ползающих перед ним на коленях, и отсылал сюда, воевать с нами, тех, кто пел правду. У них, в отличие от нас, джегуако носят оружие, и каждый человек может оскорбить или убить народного певца. Не знаю, почему так, и почему народ терпит это... На нас тоже лежит невольный грех. Ты еще не появился на свет, когда воины ранили в бою на берегу моря одного из русских джегуако, он воевал с оружием в руках, и шапсуги не знали, что он прославленный певец. В плену он умер. Но когда стало известно, кем он был, все очень сокрушались и ходили к его могиле, чтобы оплакать. Я видел его могилу, не знаю, сохранилась ли она, прошло столько зим**... — Отец умолк, и душа его куда то улетела. Когда она вернулась, Озермес сказал: — Ты говорил, что муллы особенно не любят джегуако. — Да, муллы — наши заклятые враги, они ненавидят джегуако за то, что мы не даем им завладевать душами людей... Хорошо, сын мой, раз ты решил, я научу тебя всему, что умею. А знание турецкого и арабского тебе не помешает, вновь сказано, что ум не имеет цены, а знание предела. — Можно, я еще спрошу у тебя? — Спрашивай. — Если муллы злейшие враги джегуако, почему же ты отдал меня в мектеб? — Потому что у нас нет своих мектебов. Можно было бы отвезти тебя учиться к русским, но, во первых, это далеко, а во вторых, тебя, возможно, отправили бы в Россию, и ты мог забыть там свой народ...
* Аллах акбар — Аллах велик.
** Предание, распространенное в XIX веке среди адыгов о гибели А. Бестужева
Марлинского.
— У меня есть еще вопросы. — Да, я слушаю. — А ты не думал о том, что из меня спустя время могут сделать муллу? — Глаза у отца сузились. — Если бы ты не убежал оттуда, осенью я все равно забрал бы тебя. Твое обучение обходилось в три десятка баранов. — Отец мой, а ты почитаешь Аллаха? — Я уважаю Аллаха и Мухаммеда. Каждый человек волен верить в своего бога, но не имеет права принуждать другого быть одной веры с ним. Аллах же не наш бог. Вошедший в мечеть замкнут стенами, а в нашей мечети, посмотри, крыша — небо, а стены — эти горы и это море, которому нет конца... — Отец улыбнулся. — Да ты и сам, я думаю, это чувствуешь, иначе не оставил бы мектеба.