Грозное лето

Соколов Михаил Дмитриевич

— Герр обер-лейтенант, я не могу встать… Ноги… Видимо, пулемет…

Офицер торжествующе воскликнул:

— О! Герр штабс-капитан, вы говорите по-немецки? Как хорошо! Вы не представляете, какое удовольствие вы доставили мне своим столь необычным визитом! Я взял вас вместе с аэропланом целенькими и получу минимум Железный крест первой степени. Сейчас я сделаю вашим ремням маленькое харакири и…

Голос его заглох в неистовом стрекотании аэроплана и потонул в вихре воздуха, и он едва не свалился на землю, потому что аэроплан, подпрыгнув от радости, что к нему вернулись прежние силы, и рванувшись вперед, поднял настоящий самум из рыжей песчаной пыли,

так что державшие его солдаты бросились кто куда, защищая глаза руками, полами френчей, сдернутыми с головы касками. А молодец аэроплан, ревя во всю мочь, взял с места в карьер, пробежал немного и взвился в воздух целым и невредимым, так как стрелять по нему было не из чего, а когда солдаты наконец схватились за винтовки и начали пристраивать пулеметы — было уже поздно.

А между Александром и немецким офицером происходили джентльменские переговоры: Александр кричал вниз кабины, куда он сунул обер-лейтенанта головой, разбив ею защитный козырек:

— Располагайтесь, обер-лейтенант, и не вздумайте сопротивляться, не то сами же поплатитесь за свое легкомыслие.

Обер-лейтенант дрыгал ногами, ища опору, но ее не было, и он кричал:

— Пустите меня! Вы есть мой пленный и не имеете права так со мной обращаться! За это вы будете расстреляны! И я сам имею право пристрелить вас, как вашу русскую свинью!

Он пытался подняться, упирался руками о пол аэроплана, бил Александрапо ногам и все силился протянуть руку к кобуре с пистолетом, да Александр уже выдернул его оттуда.

И возле кабины пилота шла борьба: солдат немецкий, стоя на крыле аэроплана, бил подпоручика по голове, по черному кожаному шлему, пытался вытащить его из кабины. И вдруг сорвался и кувырком полетел вниз.

Обер-лейтенант, видимо, не понимал, что был в воздухе, и продолжал ругаться, болтал ногами, кричал что-то, но Александр ничего не слышал из-за шума мотора и все более прижимался к спинке кресла, давая место пленному, и крепко держал его за растопыренные ноги. И тут лишь увидел: на обер-лейтенанте были новенькие, с иголочки, хромовые русские сапоги, слегка припыленные той самой рыжей пылью, которую аэроплан поднял над поляной при взлете, и крикнул в кабину:

— Обер-лейтенант, где это вы раздобыли такие сапожки? То есть с какого моего товарища офицера сняли, отправив его на тот свет?

Обер-лейтенант еще дрыгал ногами, бил кулаками по его ногам, Александра, ругался, пока раздосадованный Александр не крикнул ему:

— Да угомонитесь вы, бога ради! Не то я вышвырну вас к чертовой матери — и тогда пеняйте на себя! Мы в воздухе. Вы понимаете, что это может означать, если я высвобожу вас?

И обер-лейтенант успокоился не то потому, что понял всю бессмысленность сопротивления и пререкания, не то просто потому, что ему было неудобно даже ворочаться, а не только сопротивляться. А когда наконец через полчаса аэроплан приземлился и Александр вытащил офицера на свет божий, тот заскрежетал зубами и схватился за голову в отчаянии, что его провели, и даже хотел выхватить из рук Александра свой парабеллум, но безуспешно.

Александр строго сказал:

— Не валяйте дурака, обер-лейтенант. Вы — в плену, и пистолет вам более не потребуется. И поблагодарите лучше авиатора за то, что он благополучно довез вас в расположение наших войск. Он садился уже без бензина, парил, и мог расплющить нас с вами, как букашек.

Обер-лейтенант горячо запротестовал:

— Вы взяли меня не по закону, герр штабс-капитан. Так порядочные армии не воюют: хитрили, притворялись раненым, а сами коварно обдумывали,

как бы сунуть меня в эту чертову дыру, в вонючую кабину. Я протестую и требую вернуть мне оружие и доставить меня обратно, в расположение наших войск, пока обо мне не узнал командир корпуса, фон Белов. Узнает — предаст военно-полевому суду.

Александр охладил его пыл и сказал:

— Мы воюем слишком по закону, обер-лейтенант, оттого и имеем неприятности… Следуйте за мной и не разговаривайте. И еще благодарите судьбу, что она избавила вас от войны. Теперь вы наверняка останетесь живым-здоровым. Честное слово, обер-лейтенант, не стоит сожалеть о происшедшем.

Обер-лейтенант в полном отчаянии закрыл лицо руками и зарыдал, но через секунду отнял руки от лица, и Александр увидел на нем дикую злобу и лютейшую ненависть и отчаяние. И вдруг пленный бросился на него с кулаками и завизжал высоким голосом:

— Ненавижу! Вы есть русские свиньи и вас надо уничтожать! О доннерветтер, как я мог!.. Вы охотились за мной!

Александр отвел его руки и незлобиво сказал:

— Обер-лейтенант, вы — не баба, а офицер. Ведите себя соответственно. Я не охотился за вами, а просто тянул время, надеясь, что мотор наш заработает в полную меру, и не я приглашал вас в кабину. Вы сами поднялись ко мне, чего вам делать не следовало.

— Я мог изрешетить вас пулеметами, черт возьми, но я этого не сделал! — кричал обер-лейтенант. — Я принял вас за наш аэроплан, у нас тоже есть ДН-9, вот моя первая ошибка. Вторая моя ошибка — не следовало тащить вас за хвост из волчьей ямы, в которой вы сидели бы до скончания света.

Александр любезно согласился:

— Вот именно, и я благодарю вас за эти ошибки.

* * *

Александр Орлов умолк, и наступила тишина такая, что через раскрытое окно со двора донеслись отчетливые звуки граммофона:

Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хазарам…

И — диво! Жилинский не обратил на них внимания, рассматривая нарисованную Александром схему движения противника, и спросил:

— Сколько и каких частей противостоит Ренненкампфу?

— Пехотных частей противника перед фронтом первой армии нет. Кавалерийские есть: полторы дивизии, по словам пленного офицера.

— Насколько отстали от передних линий обозы боепитания армии?

— До полперехода — обозы полевого питания, на переход — второго разряда.

— То есть армия могла бы через сутки начать преследование противника?

— Вполне могла, но отдыхала два дня. Восьмого и девятого августа. Первый приказ о преследовании противника был отдан лишь десятого. Определенной стратегической задачи корпусам не ставилось. Ставилась задача тактическая: достигнуть такой-то и такой линии, в такой-то день, отдыхать там-то и там, — отвечал Александр четко и уверенно, как заученный урок на экзамене.

— Каким маршем, по-вашему, отходил и отходит противник? — продолжал Жилинский, не отрывая взгляда от схемы.

— Маршем по два наших перехода за один германский, то есть по тридцать — сорок верст. Именно это позволило генералу Франсуа отправить свой корпус почти на виду у хана Нахичеванского из Инстербурга, эшелонами, в неизвестном направлении, а Макензену и Белову — уйти пешим строем в направлении Бартенштейн — Растенбург — Зеебург.

Орановский небрежно заметил:

— Вы, очевидно, в Мариенбург летали, в штаб восьмой армии, что все так отменно знаете?