Грозное лето
Шрифт:
Тихо, чтобы отец не слышал, он спросил у нее:
— А ты веришь этой депеше? — кивнул вихрастой темной головой в сторону большого черного рояля, на котором лежала телеграмма. — А я верю, абсолютно верю.
— И будешь отпевать?
— Буду.
Верочка знала: Василий, после случая в гроте весной, терпеть не мог Александра и, если и не рад был тому, что он мог погибнуть, — это было бы уж слишком, — то, по крайней мере, не стал бы особенно горевать, подтвердись сообщение Надежды. «Но ведь братья же, господи! Нельзя же из-за пощечины, за которую,
— Ты не будешь отпевать Сашу, отец Василий. Не имеешь права, Вася.
— Я на всю нечисть отпевать имею право, дорогая, а на отпевание моего братца — вдвойне, — ответил отец Василий.
С порога раздался сердитый голос Михаила Орлова:
— Ну и дурень, притом круглый. Отпевать живого брата — это кощунство. Тогда уж отпевай и Алексея, воевавшего с австрийцами и раненого… И возвели же в сан такого оболтуса, прости господи.
Дьяконица Анна сердобольно запротестовала:
— Миша, нельзя же так говорить о духовном лице.
— Можно. А если он будет упорствовать — я могу еще дать ему, святому отче, затрещину, как старший брат.
Верочка сказала сквозь слезы:
— Как хорошо, что ты опять с нами. И привез хоть одну добрую весть об Алеше. Спасибо тебе, родной. А вот с Сашей что-то плохо…
— Ничего плохого с ним быть не может. И он — живучий.
Отец Василий повысил голос:
— Нет его в живых, ты это можешь понять? Нет! Помер! За веру, Царя…
Орлов-старший по-старинному сказал из кабинета:
— Перестаньте, господа студенты. Не до ссор сейчас, — а выйдя в гостиную, молча обнял Михаила, незаметно смахнул предательскую слезу, а потом уже произнес дрогнувшим голосом: — Хорошо, что хоть ты жив-здоров и не забываешь отца… По всему Дону стоят слезы, в каждом доме…
Отец Василий, черный и тщедушный в длиннополом подряснике, как схимник, бросил на свою вихрастую темную голову черную шляпу и раздраженно воскликнул:
— А по чьей вине слезы? По чьей вине тысячи русских людей остались в мазурских лесах и топях? По вине генерала Самсонова? Ложь! Правоиорядки благословенной империи нашей — вот причина всех бед! Они бросили в пасть Молоха войны Россию. Их превосходительства, и высочества, и величества надо отпевать! И, кстати, и предавать анафеме, а не глумиться над величайшим художником нашего времени Толстым. И не только предавать…
Он гремел своим неистовым басом на весь дом, так что Анна и Верочка, привыкшие ко всему, с опаской прильнули к окнам: не слышал ли кто, случаем, из прохожих? И дрожали, как вербинки на ветру.
Орлов-старший ничего не сказал, а указал на дверь в свой кабинет, пропустил туда Василия, а потом и сам вошел и закрыл дверь.
А Анна бросилась на грудь Верочке и запричитала:
— Он совсем сошел с ума. Что будет, что будет с нами, Вера, родная? Он кончит Сибирью.
— Ничего не будет. Революционеры в рясах еще не переворачивали мир, Аня, уверяю тебя, — успокаивала ее Вера.
Михаил одобрительно заметил:
— Молодец,
Спустя несколько минут Василий вышел из кабинета родителя, схватил Анну за руку и, едва не волоча ее, прогудел:
— Быстрее, мать-дьяконица. Я опаздываю в храм божий.
И исчез вместе с Анной, неповоротливой и перепуганной.
— Вася, Васенька, не отпевай Сашу, умоляю тебя, — крикнула Верочка.
А еще через минуту-две из кабинета вышел Орлов-отец, одетый в парадную форму полковника, посмотрел на Михаила, Верочку печальными глазами и неожиданно сказал тихо и обреченно:
— Да, его, кажется, более нет. Саши нашего…
Верочка уставилась на него растерянным взглядом, хотела что-то возразить, но не нашла в себе сил и дала волю слезам.
Она не хотела верить в смерть Александра и все же поверила.
Вошла няня и сказала:
— Господин Королев прислал мотор, в собор чтоб доставить их высокоблагородие и Веру Михайловну.
— Скажи кучеру: спасибо, мы пойдем пешком, — ответил полковник Орлов.
Михаил нахмурился и подумал: «Помещик действует методически. И далеко не из сострадания», — но ничего не сказал.
В собор шли, как на кладбище, — молчаливые, угрюмые и даже не замечали, как офицеры отдавали честь.
— Герой японской кампании — идет пешком! Безобразие, — послышалось позади Орловых, а в следующий миг тот же голос предложил: — Ваше высокоблагородие, мы очень просим вас воспользоваться нашим экипажем.
Полковник Орлов поблагодарил и отказался:
— Я тронут вашим вниманием, господа, но в храм божий следует ходить пешком.
Офицеры смутились и отпустили извозчика, на котором ехали.
Михаил шел позади отца и Верочки, слушал грустные колокольные мелодии и искоса посматривал на шедших в собор горожан и приезжих казаков — согбенных, с поникшими головами, с черными повязками на руках, — и думал: война только началась, а станичники уже приуныли, получив первые известия о гибели близких. И как ветром сдуло бравое и воинственное, что было написано на их лицах в первые дни войны: «Шапками закидаем! На капусту посекем германца-супостата!»
Не закидали. Не посекли. Наоборот, сами уже недосчитались тысяч и тысяч жизней родных, сложивших головы в Восточной Пруссии и Галиции. А что будет через год? Война только началась, а станицы Дона уже посылают на фронт казаков из третьей очереди, необученных и необстрелянных. Что будет с ними, попади под ураганный огонь тяжелых пушек противника?
«…Но нельзя ждать, пока все действительно будут перебиты и перекалечены. Надо действовать. Незамедлительно. Сегодня… Говорить, разъяснять людям всю пагубность этой человеческой бойни и поднимать их на борьбу против нее везде и всюду…» — думал Михаил Орлов, как вдруг его окликнули уставшие старческие голоса:
— Молодой человек…
— Извиняйте, заради бога, старух.
Михаил поднял голову и увидел на скамье в тени, под акацией, двух старых женщин, закутанных в черные кружевные шали, и спросил: