Грустная книга
Шрифт:
Бывало, что Владимир Иванович, не останавливая действия, тихонько подходил и, стоя почти рядом, очень внимательно смотрел и слушал, иногда так же тихо отходил к своему креслу, а иногда останавливал и очень точно указывал, где неправда. Вначале мы робели от этого, а потом даже ждали, чтобы он подошел.
Был и такой случай. Во время прогона всей пьесы в фойе в нашей с Болдуманом сцене Владимир Иванович вдруг обратился к нашему замечательному суфлеру Алексею Ивановичу Касаткину: «Как написана фраза у Маши, там есть “а”?» Я замерла, а Владимир Иванович обратился ко мне: «Я остановил прогон, чтобы
К сожалению, Немирович-Данченко оказался прав в своем прогнозе (он предупреждал, что это будет рискованный спектакль). Начиная с генеральных и после премьеры пресса приняла и Леонова, и спектакль в штыки. Были люди, защищавшие автора и нас, и даже очень горячо, но их было меньшинство.
А я всегда с благодарностью буду вспоминать эту работу с Василием Григорьевичем. А что касается Владимира Ивановича, то воистину он был великим педагогом и режиссером. А как бережно относился он ко мне в моем горе!
Только переживая несчастье, человек становится взрослее и быстрее может понять и на сцене, и вне ее сложные повороты в жизни человеческого духа.
И я всегда буду благодарна моим партнерам, особенно Болдуману и Белокурову, за их дружескую поддержку.
Театр готовился к предстоящему 40-летнему юбилею в октябре 1938 года.
Для открытия юбилейной декады заново репетировали «Горе от ума» (Чацкий — Ливанов, Фамусов — Тарханов, Софья — Степанова, Лиза — Андровская, Молчалин — Массальский). В третьем акте был собран весь цвет труппы.
Внезапно тяжело заболел Борис Николаевич Ливанов. Он перенес три операции и надолго выбыл из строя. Дублировал ему Марк Исаакович Прудкин. Репетиции шли весь сезон до летнего отпуска 1938 года.
К юбилею же выпускали спектакль «Достигаев и другие» Горького. Николай Иванович Дорохин был занят там в роли революционера Рябинина. После напряженной и горькой поры с осени 1937 года врачи посоветовали мужу Кисловодск, и я уговорила его ехать, а сама поехала в наш мхатовский дом отдыха «Пестово» — замечательное место на берегу огромного водохранилища, старый барский дом со стеклянными галереями, по обе стороны которых помещались флигели…
В связи с юбилеем сбор труппы был назначен на середину августа. Николай Иванович приезжал из Кисловодска 8 августа. В Пестово ходил маленький пароходик — это была его последняя остановка — и возвращался в Москву — в Химки. Таких рейсов было два: поздним утром и вечером. Другого сообщения с Пестовом не было — запретная зона, машины только по пропускам (да тогда личных машин ни у кого и не было).
И вот мы трое — Николай Павлович Хмелев, Елена Кузьминична Елина и я — двинулись в Москву. Пароходик шел довольно долго, был жаркий день. От Химок ехали, кажется, на трамвае, тоже долго. Дома я оказалась в пятом часу, где меня встретила наша чудесная домработница Елена Григорьевна, уже хлопотавшая для завтрашней встречи Николая Ивановича. Через несколько минут я услышала по телефону какой-то чужой голос Елиной: «Случилось страшное несчастье, сейчас скончался Константин Сергеевич».
Мы с Хмелевым жили в одном доме, Елина домой попасть еще не успела,
Мы втроем и еще племянница Константина Сергеевича Людмила Штекер из нашего же дома встретились у цветочного магазина, там, где сейчас арка к улице Станиславского, собрали, сколько у кого было с собой, купили цветы и, ошеломленные, потерянные, пошли в Леонтьевский дом.
Нас обогнала легковая машина. В ней сидел Леонид Миронович Леонидов. На довольно большой скорости машина проехала мимо дома № 6. Леонид Миронович, видимо, ничего не зная, ехал куда-то по своим делам.
Во дворе, на лестнице и в парадных сенях было тихо — еще никто не знал. Нас увидела Рипсиме Карповна Таманцева и разрешила войти в кабинет. Цветы у нас забрали — сейчас нельзя.
Мы стояли в таком знакомом Его кабинете и через открытую дверь спальни видели изножие кровати, чуть приподнятое одеяло.
Из глубины комнат послышался голос Марии Петровны. Ровный мертвый голос: «Закройте форточки, форточки нельзя».
Мы стояли оглушенные. Рипси Таманцева шепотом рассказывала нам, как Константин Сергеевич спрашивал в этот день: «А кто теперь заботится о Немировиче-Данченко? Ведь он теперь… «Белеет парус одинокий». Может быть, он болен? У него нет денег?» (Перед этим Владимир Иванович потерял жену и теперь лечился во Франции.)
Постояли мы еще немного в парадных сенях и побрели. Когда уходили, видно было, что уже стало известно — люди спешили в осиротевший дом.
А ведь, казалось, еще совсем недавно так торжественно праздновалось его 75-летие! Леонтьевский переулок переименовали в улицу Станиславского, было награждение высоким орденом. Со всего света летели к нему слова любви, восторга и поклонения… А Константин Сергеевич в доверительной беседе сказал (не своим близким), что умрет в этом, 1938 году. И вот свершилось, как напророчил.
Константин Сергеевич в то лето, работая над статьей к 40-лет-нему юбилею театра, писал: «…Искусство и артисты, которые не идут вперед, тем самым пятятся назад». А тогдашнему директору театра говорил, что надо держать себя очень достойно, очень скромно и не занимать позиции людей, которые, в связи с юбилеем, домогаются чего-то…
На другой день, довольно рано утром приходил поезд из Минеральных Вод. Муж и приехавший с ним Кедров уже знали. По дороге домой расспрашивали подробности.
Пока Николай Иванович принимал душ и переодевался, все время звонил телефон — как, когда, что? Наспех позавтракав, пошли в Леонтьевский. Там было уже много наших, приехал автобус из Пестово — накануне по радио было сообщено о кончине.
…Гроб стоял в Онегинском зале: Было очень жарко — цветы вносить не разрешали. Уже произвели вскрытие и объявили диагноз — паралич сердца.
Люди все прибывали, но был еще отпускной период, и многие, узнав в последний момент, не успевали приехать к похоронам. Как отчаянно металась в Ялте Ольга Леонардовна Книппер-Чехова — она никак не могла успеть на похороны! Федор Николаевич Михальский мучительно добирался из какого-то туристического горного похода и не успел. Все, кто был ближе, добирались кто на чем — на попутных грузовиках, в товарных вагонах. И пускали, узнав — зачем.