Грустный день смеха(Повести и рассказы)

Дубровин Евгений Пантелеевич

— Кончай, — не выдерживал кто-нибудь.

С каждым годом все чаще говорил о доме отец и все грустнее и грустнее.

— Умрем с тобой, старуха. Старший женится, здесь останется, а младший куда? На частную?

— Дадут небось. К тому времени понастроют.

— Казенка она и есть казенка.

— Навечно ведь дают.

— Хоть и навечно, а все равно не свое.

Как-то раз, когда отец строгал на станке доску для тары, он стал свидетелем разговора мастера и командированного в лохматой шапке.

— Работа адова, — жаловался командированный. — Сам и за лесника, и за прораба, и за учетчика. Глушь. Никто не идет. Уж и дом помочь построить обещаем, а все равно…

Пила с визгом врезалась в дерево. Полетели

обломки.

Так отец стал лесником. Место действительно оказалось глухим: ни дорог, ни людей, ни транспорта. Потому и дом, наверно, двигался медленно.

Выросли дети, умерла жена. Умирала она долго и трудно. В бреду все вспоминала свою городскую жизнь: знакомых, свою улицу, квартиру.

— Ничего, ничего… — виновато бормотал отец, положив ей на лоб руку. — Здесь будет еще лучше… Вот построим дом… Я на крышу железо достал… Знаешь, какое хорошее, цинковое… Как у тебя таз был…

Впрочем, отец проводил возле кровати умирающей мало времени. Он хотел быстрее покрыть крышу. Отцу почему-то казалось — стоит жене увидеть готовую крышу, как она сразу выздоровеет. Даже могилу отец рыл ночью, чтобы не занимать дневное время. Смерть жены он воспринял как нечто временное, несерьезное. Стоит закончить крышу, и он снова услышит ее ворчание, стук тарелок на кухне… Первый раз отец заплакал, когда крыша была готова. Стоял яркий весенний день, из леса тянуло студеным ветерком, пахло тающим снегом и прелыми листьями. Шумели голые коричневые деревья, зеленела залитая водой трава, по черным островкам земли разгуливали грачи, где-то далеко-далеко, как смутное воспоминание, гудел катер… Отец забил в крышу последний гвоздь и оглядел свою работу. Белая пирамида крыши сбегала вниз. Она была очень красивая, эта цинковая крыша. Красивая и неожиданная своей геометрической, правильностью среди хаоса весны, беспорядочности деревьев, мешанины воды, земли и снега, первобытного крика галок, серого порывистого ветра из леса.

— Ксеня! — крикнул отец, забывшись, радостно вытирая со лба ладонью пот.

— Ты что, отец! — спросил снизу старший сын.

«Нету Ксени и никогда не будет», — подумал отец и заплакал. До вечера он просидел на могиле жены, машинально подправляя куски дерна, а вечером привезли дранку и надо было обивать стены…

Когда они переехали из города в лес, мать оказалась для меньшего единственным товарищем. Она вдруг вспомнила свое детство: учила мальчика распознавать грибы, ориентироваться в лесу, находить съедобную траву, ловить на костер раков. Купаясь, они играли в пятнашки. Временами мальчику казалось, что это не мать, а его сверстница, девчонка, — такая она была веселая, быстрая. Но это все было с самого начала. Потом мать с каждым днем становилась все печальнее: тосковала по городу, да и уставала…

— Ах, как, сынок, мне здесь надоело, — шептала мать мальчику по ночам. — Я ненавижу дом…

Когда она надорвала живот, мальчик каждую свободную минуту проводил у ее постели.

— Я скоро умру, сынок… — говорила мать.

— Ну что ты, мама… Вот настанет лето — мы с тобой в пятнашки будем играть…

— Когда я умру, — говорила мать, не слушая, — ты уезжай отсюда, сынок… Он тебе не нужен, этот дом… Ты надорвешься здесь… Вы никогда его не построите… Все будет казаться мало… Все будете строить, строить…

— Что же здесь строить, мама? Мы уже все построили.

— Это только кажется, сынок. Дом — это такая вещь… Пристанет…

Она умерла, и мальчик остался без товарища. Зашумел молодыми листьями лес, потянуло медовым разнотравьем, запели соловьи. Засыпанная щепой, песком, конским навозом, исполосованная колесами поляна перед домом вдруг вскипела ромашками, и ветер бросал белую пену к самому порогу времянки. В просеках мелькали косули. Рыжая белка часто перескакивала с большого дуба на трубу нового дома, а однажды, выйдя ночью на улицу, мальчик увидел дикого кабана,

который чавкал на помойке, как свинья.

Но отец со старшим сыном не обращали на все это внимания. Они работали и работали, как автоматы, лишь по воскресеньям старший сын заканчивал работу часов в пять, мылся на речке, брился, надевал новые брюки, рубашку и, распространяя запах одеколона «Кармен», уходил в соседнее село на «улицу», километров за десять.

Весной они посадили хороший огород — отец знал в этом толк. Он сделал парниковые рамы, и едва стало по-настоящему пригревать солнце, у них появились свежие огурцы. Потом пошли помидоры, молодая картошка, лук, чеснок, редиска. Первые овощи они сами ели мало, больше носили продавать на автобусную остановку. Это отец узнал про автобусную остановку. Она была недалеко, у родника, на большой поляне, — километра за четыре, если идти напрямик, а не по просеке. Здесь останавливались большие автобусы. Измученные пассажиры, высыпав из машины, сначала немели от красоты, а потом начинали бегать, как мальчишки, по поляне, рвать цветы, купаться. Они за пять минут разбирали у мальчика весь товар, не торгуясь. Кроме мальчика на круглом столике, врытом в землю, торговали еще две старухи и парень, чуть постарше мальчика, — Павел. Все трое были из соседнего села. До села было приличное расстояние, поэтому старухи приходили редко, и обычно мальчик и Павел оставались вдвоем. Павел брал за свою продукцию почти в два раза дороже, чем мальчик, но, несмотря на это, к нему всегда выстраивалась длиннющая очередь, и лишь когда все раскупали, переходили к мальчику. Мальчик не обижался. У Павла все было вкусней, красивее приготовлено, с выдумкой. На помидорах, например, он завязывал крошечные голубые бантики, и это очень нравилось детям. Молодую картошку он обжаривал в сале и пересыпал петрушкой. Дело чепуховое, а прибыль двойная. Огурцы он обязательно раскладывал на капустных листьях и сбрызгивал водой. И еще он продавал цветную капусту. Это было «гвоздем программы» — цветную капусту Павел приберегал под конец, когда автобус уже собирался отправляться.

— А ну кому брюсселовскую капусту! — кричал Павел.

Уже садившиеся в автобус пассажиры оглядывались и вдруг видели на столе кучки желтой, залитой яйцом и обжаренной в сухарях цветной капусты. Капусту раскупали мгновенно.

— Ну молодец, — говорил кто-нибудь на прощание Павлу, хлопая его по плечу, и даже иногда дарил на память какую-нибудь безделушку.

— Давай я тебя научу, как все делать, — говорил Павел мальчику.

— Не надо, — отвечал мальчик. — Я не хочу.

— И торговаться ты не умеешь.

— Я не хочу.

— Чудик малохольный, — ругался Павел беззлобно. — У тебя что, деньги куры не клюют?

— Они мне не нужны.

— Не нужны деньги? — ахал Павел. — Вот уж вправду чудик. Как же ты жить без денег будешь?

— Вообще-то, конечно, нужны немного… Только совсем чуть-чуть. Когда денег много — плохо.

Павел презрительно сплевывал длинной струей, зеленой из-за молодых огурцов.

— Это почему же?

— Из-за денег люди ссорятся, становятся какими- то ненормальными. У нас в городе дворник был. Дядька как дядька, не очень злой, даже от мусорки не всегда отгонял. А потом выиграл десять тысяч и как другим стал. Злой, трясется над каждой пустой бутылкой, двери изнутри жестью обил.

— Ну и что? Из-за десяти тысяч всю комнату жестью обделаешь, а не только дверь. Эх, мне бы хоть половину. Я бы знаешь что сделал? Я бы купил себе автобус, старый, конечно, новый не продадут, и возил бы на море всякую еду. Там, говорят, за всем очередь. Даже вареная кукуруза рупь початок. Представляешь — рупь! Вот умора! А ты бы что сделал?

— Я… Я бы купил корабль…

— Корабль? Ха-ха! Держи карман шире! Так тебе и продали!

— Тоже бы старый. Большой такой, старый-престарый, который все равно на слом… И плавал бы… собирал ракушки…